Шрам - Эмили Макинтайр

с Майклом были детьми, отец все время был занят и не мог уделять нам столько времени, сколько нам требовалось. Что касается матери, то ей вообще было на нас наплевать. А даже если она и вспоминала о нашем существовании, толку от этого не было, ибо в монархии так не принято: королевы не должны воспитывать детей – они призваны их только рожать.

Поэтому – что вполне очевидно – нас воспитывали няни. Остальные дети, которые жили в нашем замке и слонялись по его коридорам, принадлежали к семьям слуг. Но мы все равно дружить не могли, потому что нам с ними – как и им с нами – играть не разрешали. Однако у Майкла почему-то всегда была компания, и они никогда не упускали возможности найти меня и напустить страх.

Добычей я был легкой. Я никогда не любил быть в центре внимания: мне всегда нравилось уединиться где-нибудь, рисовать и созерцать.

Вообще, наблюдая со стороны, можно многое узнать о человеческой природе.

По какой-то причине моему брату не нравилась эта черта. Хотя ему ничего во мне не нравилось, как и мне в нем. Нас связывает только кровь, но даже в детстве я любил фантазировать, как заковываю его в цепи и обескровливаю с единственной целью – разорвать эти родственные узы.

Однако на тот момент, конечно же, у меня не было ни сил, ни средств.

На самом деле, чтобы поверить в свою неполноценность, достаточно несколько раз оказаться в грязи и услышать, что ты урод. Что раз ты отличаешься от остальных, значит, ты хуже.

Эту идею вбивали в меня кулаками, пока взрослые отмахивались от проблемы под предлогом, что «дети – это просто дети». Между тем безразличие семьи только усугубляло ситуацию. Статус второго сына, конечно, обеспечил мне свободу, но совсем не спас от жизни в тени Майкла.

Что ж, по крайней мере, хоть какое-то время обо мне заботился отец.

Он брал меня на край утеса и показывал, как созвездия даже в самую темную ночь освещают путникам дорогу домой. Я дорожил этими тихими вечерами, потому что в эти моменты чувствовал себя нужным. Отец видел меня и любил.

Однако по мере взросления совместные ночные прогулки становились все более редкими: то время, которое прежде он дарил мне, заполнилось подготовкой Майкла к роли короля.

И я был забыт, как это случалось со всеми остальными.

Звезды светят не так ярко, когда смотришь на них в одиночестве.

Майкл был коронованным принцем, а я… просто собой. Поэтому я никогда не понимал, зачем брат меня мучил: у него, в отличие от меня, было все.

Я думал, что в будущем, когда мы станем старше, наши отношения наладятся. Но оказалось все с точностью до наоборот. Ссоры превратились в длительные пытки, а ушибленные ребра – в переломанные кости. Вот почему я ускользал в тайные туннели замка – чтобы просто побыть наедине.

Тогда я и понял, что ходы ведут через горы в самую глубь леса. Именно там я наконец-то набрался мужества признать, что не хочу быть жертвой Майкла. Часами я представлял тот день, когда заберу у него все – и не только у него, а у всех, кто обижал меня или молча наблюдал.

В этом и заключается суть обиды. Она растет, обвивается, как плющ, вокруг каждой частички твоего существа и питается гневом. А потом она становится тобой – живым, дышащим, пульсирующим воплощением ненависти.

А у меня, у мальчика, которого выбросили, точно мусор, времени на взращивание злобы было предостаточно. И она разрасталась, как сорняк, пока не затмила все остальное.

Майкл всегда был сильнее физически.

Зато я – намного умнее.

Он не заслуживает сидеть на троне.

Шрам на лице болезненно ноет, но я, стиснув зубы, концентрируюсь на темном деревянном сундуке, который храню у себя под кроватью. С замиранием сердца я закрываю металлический замок, ставлю ящик на место, беру зажженную свечу и выхожу из комнаты в коридор.

Пройдя по залам, я попадаю в туннели – это единственный способ незаметно добраться до кабинета Майкла. А поскольку сейчас глубокая ночь, меня никто не увидит. Проходы темные и узкие; холод от камня просачивается сквозь стены и оседает прямо на костях. Я ускоряю шаг, представляя выражение лица брата, когда он увидит оставленный мною подарок. От этой мысли в груди начинает теплеть.

Из-за угла доносится какой-то шум. Я замедляюсь, наклоняю голову, чтобы прислушаться.

Кто может быть в туннелях в такое время?

Учитывая, что о них мало кто знает.

Когда от стен эхом отражается глубокий вздох, я расслабляюсь, вынимаю из-за уха самокрутку, прислоняюсь к холодному камню и прикуриваю с помощью зажженной свечи.

Я жду, скрестив ноги и выпуская в воздух облака дыма; искры от огня кусают мне горло.

Внезапно шаги прекращаются, и, кроме прерывистого дыхания, я больше ничего не слышу.

– Маленькая лань настолько осмелела, что решилась побродить по ночным туннелям в одиночестве?

Она не отвечает. Звук дыхания тоже исчезает, как будто она пытается стать невидимкой.

Как будто это возможно – спрятаться от меня.

– Если ты не покажешься, я сочту, что ты хочешь быть пойманной. Правда, из нас двоих в крайне невыгодном положении окажешься только ты. – Я жду еще несколько мгновений, а потом бросаю самокрутку на землю и тушу ее носком ботинка. – Ладно, приступим.

– Подожди!

У меня перехватывает дыхание, когда она появляется из-за угла с маленькой масляной лампой в руках. В темноте ее почти не видно.

Я не спеша рассматриваю ее силуэт. Взгляд путешествует от кончиков ее сапог, по черным брюкам и темному плащу, а потом поднимается до волос, собранных в пучок на затылке.

Я медленно растягиваю губы в улыбке:

– У тебя такой вид, будто ты замышляешь что-то нехорошее.

Сара вскидывает бровь:

– У тебя тоже.

– А кто говорил, что я хороший?

Она переминается на месте, прикусив нижнюю губу. Это действие – прямой выстрел в мой пах. Мне тоже хочется почувствовать зубами ее плоть. Интересно, какова на вкус ее кровь?

Сара вздыхает, потирая лицо.

– Ты… Ты ведь никому не расскажешь, что видел меня?

– Зависит от обстоятельств, – я придвигаюсь ближе. – Что мне за это будет?

Ее рот приоткрывается.

– А… что ты хочешь?

Я делаю шаг навстречу, потом еще и еще, пока наша обувь не соприкасается. Теперь я так близко, что вижу движение мышц ее шеи, когда она сглатывает. Мне так хочется прощупать ее пульс, узнать, как сильно он реагирует на мое присутствие.

– Открой мне секрет, ma petite menteuse, – шепчу я.

Пламя свечи отражается в ее глазах. Она наклоняет голову, и теперь наши взгляды встречаются.

– У меня нет секретов.

Мне становится смешно:

– У нас у всех они есть.

– И какой же твой?

– Мой – это бремя, которое я не пожелаю никому, даже тебе.

Сара усмехается:

– Тогда скажи, как ты меня называешь.

Я выгибаю бровь, не понимая, о чем она говорит.

– По-французски, – поясняет она. – Что это значит?

Я цыкаю, качая головой:

– Столько вопросов.

– И ни одного ответа, – ворчит Сара. – Тогда расскажи, что ты делаешь в туннелях в три часа ночи.

Не в силах сдержаться, я поднимаю руку и прижимаю пальцы к ее горлу, чувствуя ровный ритм ее сердца. Она делает вдох, и он учащается под моим прикосновением.

– Может, тебя преследую.

– Преследуешь?

– А ты бы хотела?

Она недовольно стонет.

– Ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос? Меня это раздражает.

Что-то теплое разливается в моей груди, и тут до меня доходит, что здесь, в туннелях, мы совершенно одни.

Я могу схватить ее, трахнуть и уничтожить, и никто об этом даже не узнает.

Искушение столь велико, что мои пальцы начинают подрагивать, а член – безудержно двигаться. Я представляю ее обнаженной, прижатой к холодной каменной стене, дрожащей от моих толчков, доводящих ее до крика. Я прижимаюсь к ней всем телом, желая, чтобы она почувствовала, что натворила.

Ее зрачки расширяются, пальцы крепче сжимают маленькую лампу.

– На него ты тоже так реагируешь? – спрашиваю я. От одной этой мысли внутри меня все переворачивается.

– Что?

– Когда мой брат к тебе прикасается… – я скольжу рукой от ее шеи к челюсти, прохожусь по острым углам, прослеживая линии ее лица, – …у тебя тоже сбивается дыхание, а щеки заливаются краской?

– Это не твое дело, – дышит она.

Мои пальцы нежно спускаются по ее