Моя навеки, сквозь века - Марина Повалей

Хлопнула дверь.

— Скажете вы мне или нет?

Он потянулся было за портсигаром, но опомнился, одёрнул руку.

— Я… мне… — Слепцов, словно приближался к пропасти. Он уже понял, что скажи он сейчас правду – она, та, что не визиты делает, а рабочих грамоте учит, она не примет такой его правды. Соврать… пойти против себя, выдать себя за другого…

— Скоро Евдокия не сможет оставаться в доме. Она стара уже… ещё как я родился, она уже кухарила в отцовском доме, — смотреть на смерть свою в её глазах он был не в силах – отвернулся к окну.

— И?

Ах, чёрт! Была не была!

— Ей придётся уехать в усадьбу. Там большой дом, сестра её рядом, дом её давно уже ждёт. Я прекрасно понимаю, что лучше бы ей остаться с нами, но не нанимать же здесь, в столице, сиделку… для кухарки?

— Подождите, подождите… то есть, когда она говорила, что вы её выгоните, она имела в виду – отправите в деревню, в собственный дом, туда, где живут её родные?

Осуждения в её голосе не слышалось и Слепцов поднял глаза.

Алиса снова улыбалась, смотрела на него, гвардейца, как на дитё малое… белые волосы её были свободно присобраны, платье это простое… как расстаться с мыслью, что ей, такой, самое место здесь: в его доме, в его кабинете, кресле, в его, такой скорой жизни.

А может, к чёрту всё, и, сколько есть, сколько Богом отпущено… попробовать? Ну убьют его на следующей войне, она справится…

— Вот уж эти мне старушки, я уже напридумывала… Так, о чём это мы? — она взлетела с кресла, держа письмо в руках. — Странно написано, ясно одно: кто бы это ни писал, письмо не написано за минуту, его старались написать, выводили каждую букву… Я… — она остановилась у стула подле стены, на спинке стула был небрежно брошен красный доломан (10), — я учу рабочих, — почти прошептала на выдохе, — они, когда стараются, немногим хуже выходит. Дальше: смотрите на отступы в полях: их почти нет, а если и отступлено, строчки неравномерные и всё в разнобой… графология – наука не точная, но кое-какие выводы сделать можно. Отступы в бардаке, значит, писал человек, к порядку не привыкший, не привыкший к каким-то письменным, чертёжным работам… мой отец, к примеру, руководит отделками, делает фасады, вы бы видели его письма: по ним можно кривизну поверхности измерить, настолько ровно от пишет, без линейки – привычка человека, который много пишет и чертит, строитель, одним словом. Можно?

Василий отвлёкся на вопрос, всё это время он тезисно выписывал все умозаключения этой невероятной барышни. Удивился, когда понял, что она протянула руку к его доломану. Кивнул.

— Это ваша форма? Вы гусар?

И ему бы воспрянуть, заметив ту искорку интереса, что возникает у любой девицы, увидевшей красный мундир, но Василий смутился:

— Мать в отъезде… она сама, обычно, мундиром занимается… Тоня… она как-то спалила, пришлось новый шить, вот она и сама…

Сделалось неловко, что Алиса видит его кабинет, его форму в таком беспорядке… Может позвать её, чтобы пришла на парад… на Пасху ближайший, увидала бы там его в мундире… и весь полк за одно. Ну нет.

— Настоящий гусар… надо же… — прошептала восхищённо, поглаживая сукно, — потрясающе просто! Не верится…

Глядела при этом она, исключительно, на куртку.

— Не верится, что?

— Что вот он, живой гусар передо мной…

— То что, я живой, ничего не значит… (11)

Она нахмурилась:

— Не понимаю, о чём вы, но да ладно. Вернёмся к нашим баранам. Смотрите дальше: почерк, буквы, слишком простые, нет никаких характерных наклонов, каждая буковка в соответствии с детской прописью. Любой человек, пиши он просто так, как бы ни учился, но у него была бы своя завитушка, волна, чёрточка, точка… что угодно, что могло бы сказать об индивидуальности, характере. Скажем, пиши такой текст женщина – буковки были бы воздушными, с вензельками и завитушками… ваши женщины любят это…

А ваши? Хотелось ему спросить, но не время.

— То есть, писала не женщина?

— Отнюдь! — она с размаху приземлилась на приснопамятный диван. — Очень может быть, что и женщина, но она очень старалась косить под мужчину. А можем мы попросить кофе? А нет, лучше пойдём на кухню, договорим там, я сама сварю…

— Алиса Ивановна! Да вы меня с ума сведёте! — Слепцов не сдержался, — мало того, что говорите быстро, непонятно, так и тему меняете!

— Вам тоже нужен кофе.

— Я прошу вас, давайте закончим с письмом… потом будет и кофе, и другое… что захотите…

— Ай-яй-яй, Василий Александрович, не стоит на вашем месте давать девушке таких опрометчивых обещаний! — она шутливо пригрозила пальчиком, ни на миг не вняв его тону.

— Вам есть, что ещё сказать по письму?

— Погодите… — она уткнулась в бумагу, — над каким интимным делом вы держите шефство… очень странная формулировка. Сейчас не по науке, но по чутью: интимное дело – что-то скабрёзное, неприличное. Судя по тому, что не назвали его своими словами, подразумевали, что письмо может попасть в чужие руки… его передавали, возможно. Странно, что адресат его не уничтожил… сохранить такую улику… против кого? Или в защиту себя? Вряд ли это что-то противозаконное, сразу бы уничтожил, но вот постыдное, вредное для репутации… А если по науке: эта фраза… еле видно, но она чуть выделена, писавший сильнее нажимал перо… раздумывал над ней, скорее всего, списывая с черновика, он всё ещё сомневался… в чём? В том, чтобы не написать в лоб? Если так… думал передать письмо сам? Или был уверен в курьере?...

— Так, Алиса Ивановна, давайте подытожим…

— Запутались? — пожурила его барышня, — со мной так бывает, простите, заговариваюсь. Сейчас подытожим, но с одним условием: вы расскажете мне, что за дело у вас с этой запиской, то, что она не ваша, это и ежу понятно.

Это было честно.

Несмотря на её странности, за всё время их знакомства, читай – слежки, Алиса ни подтвердила связей ни с вольнодумцами, ни с либералами, ни с террористами. Как бы ни не нравились Слепцову её уроки рабочим, стоит признать, крамолы в них нет, а её стремление учиться – как же ей уместить весь свой такой живой ум, в