Моя навеки, сквозь века - Марина Повалей

Белоснежные волосы распустились, разметались по дубу стола. Закрытые веки, губы, что она постоянно облизывает в исступлении, тонкие пальцы, под которыми он едва не кончил, сейчас вцепились в края стола… назад пути нет. И от него сейчас зависит, как именно эта молодая женщина станет относиться к физической стороне любви. Он уже понимает, этот раз станет первым, но, отнюдь, не последним. А вот каким и при каких обстоятельствах случится следующий…

— Будет немного больно, не бойся. Совсем чуть-чуть и скоро пройдёт, — поцеловал её в губы так, будто хотел забрать у неё всю ту боль, что испытывает девушка, становясь женщиной.

В тот миг, когда он брал её, свою Алису, свою барышню – они дрожали оба. Алиса – от нетерпения, от возбуждения, что горело в её глазах, когда она из-под ресниц смотрела на него. Он – от сосредоточения, желания отпустить поводья и сделать так, как хочется ему. Нельзя… нельзя допустить ни грамма боли большей, чем заложено природой. Она сама должна ждать следующего раза.

Короткий вскрик – женское естество сжало его в тиски, и, когда, казалось, сейчас он уже не удержится, Алиса смогла расслабиться и заёрзала сама.

Мужские пальцы, державшие девичьи бёдра, дрогнули, когда другие – тонкие, горячие, оплели их, как лоза.

Он склонился к так волнующе торчащей, покачивающейся в такт его движениям, груди, облизал вершинку, подул, прекратил, почувствовав, как от возбуждения она снова сжимает его, приближая развязку… нельзя.

Медленно, неторопливо, словно одновременно и наказывая, и награждая их обоих.

Видно, он всё сделал правильно, потому как вскоре она приподнялась, не давая ему прекратить… потянулась с поцелуем… куда дотянулась – к груди.

Слепцов не сдерживал стоны.

Пусть сухие, скупые. Но, пусть, он не может сказать словами, она должна услышать итак, кто отныне властвует не только над его душой и разумом, но и над телом…

Не было неловкого молчания. Она – такая красивая, расслабленная… теперь уж точно, его барышня.

Слепцову больше всего на свете хотелось сейчас остановить время, чтобы весь мир за дверью столовой провалился сквозь землю.

Дрожащей от пережитого удовольствия рукой, он провёл по телу своей женщины – от подбородка, помеж груди, до платья, которое не сняли. А как хочется увидеть её всю… ничего, будет ещё время.

— Алиса Ивановна, — барышня хихикнула не открывая глаз, он взял её пальцы, поцеловал каждый, — как ваше самочувствие?

— Василий Александрович, вы – сама галантность, — она веселилась и не скрывала этого. Была нынче растрёпана, но так бессовестно сыта, глядела на него по-хитрому. — А самочувствие моё так хорошо, как не было ещё в этом мире.

Алиса приподнялась на локтях: грудь бесстыдно, призывно встала на Василия – он с трудом сдерживался, чтобы не припасть к ней… нельзя снова, после первого раза, нужно ей отдых дать, нельзя пугать.

— Я… мне… простите меня, — он снова схватил её руку, принялся целовать, — простите! Я – зверь, чудовище! Набросился на вас! Не дал вам шанса… Я… я вёл себя непозволительно. Мне нет прощения, я забылся, поддался чувству…

— Чувству?

— Чувству, — он кивнул, боясь замолчать, чтобы она дала сказать, — чувству к вам. Вы – мой свет, мой ангел, — не отдавая себе отчёта, он уже целовал её всю: руки, плечи, шея, — с того дня, как увидел вас, вы одна для меня стали на всём свете. Я не хотел, нет хотел, но не хотел… я… я должен был сдержаться… вы молоды, невинны… а я…

— А вы – смелый, сильный, честный и очень красивый, — она притянула к себе его лицо, прошептала в губы: — я ни о чём не жалею. Не корите себя, я очень этого хотела и очень благодарна вам. Не терзайтесь, — она нежно коснулась губами его колючей щеки, — я ни на что не претендую, ни о чём не прошу. Я очень благодарна вам…

Слепцов растерялся. Он был готов успокаивать пришедшую в себя, недавно невинную девицу. Заверять в собственной честности и готовности взять ответственность… она снова удивила его.

Его удивительная барышня.

— Что ж, — она скользнула губами по его щеке. — Вы умеете убеждать, Василий Александрович, езжайте сами к этой женщине, — встала, принялась одеваться. — Но вы мне всё-всё потом расскажете! Я больше чем уверена, что её бордель крышует Гурко, потому и тряссётся так за свою честь – рыльце-то в пушку, — тоненькие лямки из белоснежного шёлка уже на изящных плечах, — но это всё равно ничего не даёт: кто бы его ни шантажировал, даже если он отдал этот подряд этому аферисту, однофамильцу архитектора… (12).

— Брату.

— Даже так? — она отвлеклась от ряда пуговок, с каждой из которых становилась всё дальше от Василия. — В семье не без урода, посудите сами, да, он из-за шантажа мог пойти на это, но потом, возможно, вошёл во вкус и…

Чёрт побери, нужно что-то делать, что-то сказать ей… потому что в этот самый миг Василий сомневался, что именно эту решительную, собранную, ироничную, странную, но очень манящую женщину он только что сжимал в своих объятиях.

— Я слышала, что мужчины, овладев женщиной, могут потерять к ней всякий, приятельский тоже, интерес, — она прижалась грудью к его спине, — если вы теперь не захотите со мной видеться, прошу вас, просто пришлите записку в ангела (13), мне передадут. Домой не пишите, и не утруждайтесь этой вашей совестью, я же вижу, вам уже не хорошо. Мне просто нужно знать, подтвердятся ли наши теории, чтобы действовать дальше…

— Действовать?

— Не думаете же вы, что эта девочка вчера в аквариуме была единственной? Я намерена прикрыть эту лавочку… мне пора. Если вы не передумали на счёт прикрытия… мне не то, чтобы важно, но эти ваши репутации…

— Да, да, конечно…

День, который начался так хорошо, станет для него адским котлом. И ему теперь весь день вариться в тревоге: что она напридумала себе? Что не нужна ему? И что станет делать? Не пошла ли прямо сейчас в аквариум, или куда ещё?

Нужно срочно разобраться с этой лидвалиадой (14), и тогда можно будет решить свои вопросы.

Алиса выходила в сопровождении Тони. Бедную девчонку Василий нашёл на кухне – красная, будто варилась в одном с ним адовом котле.