Моя навеки, сквозь века - Марина Повалей

— Видно, заледенела ступенька, — сказал Василий покрасневшей девушке, едва успев её подхватить.

Но ведь успел! Не мог не успеть!

Она ничего не ответила – смущена – сделал вывод Слепцов, и, не мешкая, не давая ей возразить, открыл дверь парадной.

Ночь. Тонька, любопытный нос, уснула прямо у двери, на софе, хоть бы не продуло дурёху.

А если прислуга спит, если не разбудить её – то и комнату для гостьи приготовить некому. И придётся Алисе квартироваться в его постели…

В тёплом, мехом подбитом пальто стало жарко. Не мудрено.

Проходя мимо горничной, хозяин старался ступать бесшумно по красному ковру, да и вообще не шелохнуть одеждой лишний раз. Глазами Алисе показал на спящую сидя Антонину – барышня чуть поёрзала, удобнее устраиваясь, входя с ним в молчаливый сговор.

Словно в детстве очутился – в своём же доме, мимо собственных слуг, да как вор.

Только добычу такую, воровскую, себе присвоить не удастся, лучше бы и не привыкать.

Руки сами сжали ношу крепче. Забывшись, Василий прибавил шаг, чуть не бегом взбегая на лестницу, как в коридоре, освещённом тусклым светом редких бра, внезапно, как-то по-птичьи горестно скрипнул паркет прямо под его ногой.

На звук подскочила Тонька, и что тут началось… сута подле гостьи, возня. Тоня то кидалась раздеться ей помочь, то скорее комнату готовить. И всё глядела на Алису так… благоговейно.

Не может же штабс-капитан и сам, таким же дураком на неё смотреть?...

Наконец улеглись: Алиса в гостевой, да Тонька, которую, чуть не за шиворот пришлось вытаскивать. То причесаться надобно барышне помочь, то умыться…

Пока барышня сама точку не поставила, что со всем справится сама.

Иоганн Кос, несмотря на успешное дело, детей не балует, в строгости держит. Вот дочки его и привыкли сами справляться.

Василий устроился в кабинете. Чуть приоткрыл тугое окно, впуская морозцу – взбодрить голову, да прогнать мысли греховные…

Сколько ей? Девятнадцать? У них разницы больше десяти лет.

Лютеранка – захочет ли веру менять?

Согласится ли господин Кос? Мало того, что за гвардейца, так ещё и православного… а без венчания жить с женщиной… Никогда он не посмеет оскорбить её таким!

А если бы и согласилась? Что за жизнь он может ей дать? Только что вернувшись из Маньчжурии (7), не сегодня – завтра он отправится на следующую свою войну, с которой, быть может, не вернётся… что будет с ней? С такой красивой, молодой – ей жить и жить, да подальше от столицы… в имение бы, уволиться со службы, да детишек растить…

От греховной, недостойной мысли, в чёрной тьме кабинета раздался мучительный стон. Набрав лёгкие воздухом до отказа, Слепцов что было сил сжал собственную голову, подбежал к окну и распахнул его на всю – чей-то конь, привязанный к дереву у соседнего дома старой вдовы, взвился на дыбы, без успеха попытался порвать ремень, всхрапнул, снова вскинулся, на этот раз удалось – разорвав ремень, конь умчался за угол, в сторону набережной Мойки, в центр мира, что никогда не спит…

Он ведь присягал…

Конь умчался, а Василий всё глядел в его след, будто видит.

Кто он, если отречётся? Если уйдёт, оставит всё… Государя, страну, людей… кто станет служить, если все разъедутся с молодыми жёнами амуры разводить? Останутся одни лакеи, коим и неведомо, что такое служить, кои только прислуживать и могут! У которых в глазах и умах – лишь трусость и корысть!

Бог его даром наделил, чтобы он пользу людям нёс. Защищал тех, кто в нём нуждается, а не забавлялся с…

Нужно было сделать дело там, в кабинете! Завладеть Сытовой, тогда бы он сейчас не подвергал опасности спящую Алису!

Знала бы, не приблизилась бы больше, и права бы была!

Решено!

Василий пошарил в кармане фрака, нашёл портсигар.

Ему Богом дано служить своему государству. Кабы покойный отец узнал, что Василий только раздумывает от службы отказаться – проклял бы. Не он выбирал Слепцовым родиться, то Господь за него решил, а раз ты дворянин по рождению, то твой священный долг делать общее с Царём дело, государство своё хранить. А если не получается, если смута в царстве – только твоя это, офицерская вина. Плохо свою службу несёшь!

Он гвардейский офицер, им и останется, пока может хоть каплю крови отдать отчизне. И если сам бы Слепцов и пошёл против правил (8), женившись на мещанке и лютеранке, пусть люди его бы и не поняли, а мать не приняла, то заставлять это светлое создание выбирать между ним и семьёй – никогда Василий на такое не пойдёт!

Докурил папиросу, уселся за стол и принялся писать.

Слепцову всегда, в любом деле требуется чёткое изложение. Только окинув взглядом результат, у него получается всё упорядочить.

Свет палить не стал, лишь зажёг лампу на столе.

Гурко — Сытова — Мадам Эстер — Лидваль.

Почесал затылок.

По всему выходит, что Лидваль, подобравшись к товарищу министра, сумел его очаровать, втереться в доверие. Отсюда следует, что Владимира Иосифовича Гурко сделали козлом отпущения, обведя вокруг пальца, или же, что вполне нельзя исключать – он осознанно вступил в сговор с преступником.

Начальник охранки доверяет слову Слепцова, зная штабс-капитана ребёнком, Герасимов уверен, что доклад его будет проверенным и правдивым.

Для дальнейшей своей работы, от Слепцова ему нужно одно: кто в сложившемся деле Гурко? Жертва, или казнокрад. И, ежели окажется, что всё же второе, необходимо обнаружить, или исключить связь его с оппозицией и подпольными организациями.

Даже если Гурко – жадный до казённых денег подлец – всё лучше, чем намеренное опорочивание им короны и царской власти.

Из ящика стола Василий достал конверт, переданный ему директором охранки.

“Порученное Вам дело передайте Лидвалю. Если он станет упираться – надавите, чтобы именно он исполнил подряд. В противном случае весь Петербург узнает о том, над каким интимным делом Вы держите шефство”.

Короткое письмо, изъятое у товарища министра, из которого следует, что Гурко шантажом вынудили связаться с Лидвалем.

Само по себе оно ничего не доказывает, возможно, его и вынудили, но потом эта парочка могла и сговориться. Это если Гурко не сам себе его подкинул.

Проверка почерка Герасимовым ничего не дала – нет у охранки таких образцов.

Не менее важно, что за такое интимное дело у Гурко, о разглашении которого он печётся больше, чем о собственной свободе