Артём+ Элла= приключения по эпохам. - Людмила Вовченко

где тянуло сыростью и прелью. Париж был не открыткой — остротой. Им хотелось порезаться и лизнуть кровь.

Одежда на них была правильной. Её одели в амазон — тёмно-зелёный, почти чёрный, обтягивающий верх со строгими лацканами, длинная узкая юбка, подбитая жёсткой конской волосинкой, белый жабо, высокие перчатки. Трёхуголка чуть сдвинута набок, под ней короткий «мальчишеский» парик — ровно настолько дерзко, чтобы не выглядеть женщиной легкого поведения, и ровно настолько смело, чтобы считываться как дама, которая ездит верхом и спорит с мужчинами их же тоном. На бедре — незаметный подвес с тонким кинжалом, спрятанный в складке сукна.

Артём — в темно-синем рединготе, жилете кремового цвета с тонкой серебряной вышивкой, идущей вертикальными веточками, панталоны до колена, белые чулки, чёрные башмаки с серебряными пряжками. Волосы стянуты в низкий хвост бархатной лентой, чуть припудрены. На пальце — перстень Библиотеки, издали похожий на обычный камень в старой оправе; вблизи — глубина тёмного стекла, где иногда вспыхивали искры.

— Смотрим легенду, — тихо сказал он, касаясь браслета-чипа под манжетом. — Мы — переводчик из Гамбурга и вдова-англичанка, ценительница лошадей. Едем «в гости» к торговцу драгоценностями в Пале-Рояль.

— Вдова-англичанка, — передразнила Элла. — Звучит так, будто я ем мужчин на завтрак и не оставляю крошек.

— Ну… — он осторожно улыбнулся. — Париж скажет спасибо.

Она фыркнула; в уголке губ — тень смеха. Но в глазах — работа. Он ощущал, как она просчитывает траектории побега, запоминает тупики, примечает ритм патрулей.

Улицы проснулись окончательно. В лавках шумели: кричали про свежие булки, торговали лентами, запахом мокрой кожи тянуло от сапожников. За углом, на площади, уличный шарманщик лязгал ручкой, двигая плечами, а девушка в красном корсаже танцевала, собрав монеты в фартук.

Их целью был Пале-Рояль — город внутри города, аркады, под которыми можно купить всё: от книжки с запрещёнными философами до стальной шпильки, способной открыть любой замок. Там же — ювелиры. Там — слухи.

---

Под сводами аркад стоял другой Париж: глухой шёпот сделок, мягкая поступь шпионов, шелест платьев, полные кошельки и пустые глаза cкупщиков. На одной лавке лапидарист пересыпал алмазы из бумажного конверта в крошечную чашу весов. На другой — скучающий продавец вееров расписывал перламутр тончайшими веточками.

— Нам нужен след, — шепнул Артём. — Сама история подсказывает: год восемьдесят пятый. Бёмер и Боссанж отчаянно пытаются продать своё «колье королевы». Они уже разослали слухи, уже есть женщина, способная разыграть любую роль…

— А мы должны не дать переписать переписанное, — сухо подытожила Элла. — Ищем тех, кто торгует не камнями, а слухами.

Он кивнул и сделал шаг к скромной на вид лавке с табличкой «Estampes Cartes». Внутри пахло бумагой и мышиными хвостами. Хозяин — лысоватый, с каплей на носу, в засаленном сюртуке — поднял глаза.

— Мы ищем карту, — ровно сказал Артём, — на которой помечены дома, где не спрашивают имён, но спрашивают цену.

Хозяин не моргнул.

— Карты у меня разные, месье. На некоторые не хватает чернил.

Элла не терпела вот этого — кружения вокруг да около. Она сдвинула перчатку, так что на запястье блеснул тонкий браслет с эмалью. Эмаль изображала ничего — просто узор. Но опытные люди знали: такие браслеты носили те, кто не любит, когда их дразнят.

— Нам надо не рисовать, — мягко сказала она, и взгляд у неё стал тяжёлым, — а купить ветер. И чтобы он донёс нас до нужных дверей.

Он улыбнулся — мгновенно, как ловкач, засунувший монету в рукав.

— У окна, мэм. Портрет Парижа, где улицы — строки, а под каждым словом — примечания карандашом.

Артём поднёс лист к свету. Линии — фиктивные, измазанные. Но в одном углу — крошечный значок, кривой, как детский рисунок: два переплетённых «B».

— Бёмер и Боссанж, — прошептал он.

— Девятьсот ливров, — отрезал хозяин.

— Чёрт возьми, — сказала Элла очень по-английски и очень безмятежно, — вы уверены, что бумага не сломается под тяжестью вашей наглости?

— Бумага выдержит, — развёл руками продавец. — А язык — не знаю.

Артём купил. Дорого, чёрт с ним, дорого — но не дороже времени. На полях — стрелки, короткие пометки: «вечером», «после мессы», «не один». Линия вела от лавок Пале-Рояля — к узким улочкам между Лувром и Сен-Жермен, к маленькой дверце без вывески. «Склад — через двор».

---

Дверь оказалась задвинутой изнутри. Они вошли через окно. Точнее, Элла вошла — тихая мышца, острый вдох, ледяное спокойствие. Она на секунду зависла на раме, глядя вниз — там в ящиках лежали не ткани, как было написано на табличке, а аккуратно завернутые свёртки. В одном — сверкнуло. Беспокойный, слишком белый блеск.

— Камни, — шепнула она.

Снизу донеслось кряхтение. Мужские голоса — двое? Трое? Один с характерной парижской гортанью, второй — южанин междоморья, сиплый, тягучий, третий — слишком спокойный.

Элла скользнула вниз, отбрасывая юбку на бедро, чтобы не зацепиться. Срезала шаг. Тень — к двери, тень — за колонну. Артём почувствовал, как сердце бьёт в висках: он стоял в тени окна и знал, что если сейчас сделает неверный шаг, она получит удар, за который он никогда себе не простит.

— Вечером, — сказал спокойный голос. — После заката. Он придёт сам. Ему обещали «королеву». Он лгать любит не меньше, чем верить.

— А деньги? — спросил гортанный.

— Деньги будут. Камни — тоже. Нам нужно только застёжка. Без неё ожерелье — горсть льда. Со «застёжкой Розы» — история. И власть.

Артём встретился глазами с Эллой в щели между ящиками. Она показала два пальца: «двое слева». Потом — ладонью вниз: «ждать». Потом — словно по воздуху написала круг: «обойти». Он кивнул.

Дальше всё было быстро.

Первого уронила на полкаменной ступеньке: удар пяткой в коленную чашечку, локтем — в горло, прижатое к ящику, шепот: «тихо, иначе язык оттяпаю». Второй выхватил нож — режущий блеск — и шагнул, и в этот момент Артём, который в жизни не дрался «по-честному», сделал единственное, что мог: вытолкнул на мужчину ящик. Тот рефлекторно подставил руки, нож звякнул.

— Надо же, профессор, — усмехнулась Элла, — как вы ловко работаете подсобным персоналом.

Но спокойный голос не вмешался. Он уже ушёл. На столе остался только тонкий кожаный мешочек и крошечный листок бумаги. На листке — три слова: «Hôtel de Rohan».

— Рохан, — прошептал