Кармен. Комсомол-сюита - Зоя Орлова

Я молчала. Смотрела на него и не знала, что еще сказать. Во мне не было жалости. Ненависть куда-то испарилась. Простить? Нет, не могу. Потому что не могу забыть тот разговор, то унижение, ту жгучую боль и злость.

Я принесла Алексею вещи, положила ему на колени. Достала из аптечки клочок ваты и пузырек с перекисью водорода, чтобы промокнул ранку на губе.

— Уходи, Леша, и больше не приходи. Я не люблю тебя. А то, что случилось, это была просто вспышка мышечной памяти. Знаешь, есть такое у спортсменов?

Он криво улыбнулся, натянул одежду и посмотрел на меня долгим, полным печали взглядом.

— Значит, это был прощальный подарок? — грустно проговорил он.

— Да. Прощальный. Финальный. Окончательный.

Он прошел в коридор, открыл дверь. Стоя на пороге, оглянулся и сказал негромко:

— И все-таки… нам никуда не деться друг от друга.

Дверь тихо закрылась, сухо щелкнул замок.

Я повернулась к окошку. Смотрела, как Алексей вышел из подъезда и пошел, пошатываясь и сутулясь, по дорожке через спящий темный двор. Вытянула из пачки очередную сигарету, прикурила и выдохнула дым в форточку. Вспомнился гадальный вечер в январе, в красном уголке заводского общежития. Как я повторяла тогда заговор, гадая на судьбу. И в голове зазвучало: «Как этот дым летит в небеса, за высокие горы, за густые леса, так и моя, рабы божьей Кармен, печаль-тоска по рабу божьему Алексею улетает, тает и пропадает на веки вечные. Слово мое ключ, язык мой замок. Быть по сему. Аминь»…

Глава 18

Джентльмены и шабашники

Лето 1977 года

Буйный зеленый май сменило яркое лето. В городе было пыльно и жарко от нагретого асфальта, не спасали даже густые заросли яблонь, рябин и кленов. Начали подозрительно пухнуть и седеть тополиные сережки. Я поймала себя на том, что, пожалуй, впервые за все месяцы, прожитые в Камне Верхнем, мне не хочется работать. Уже с утра я начинаю думать о том, как бы поскорее свалить из редакции и сбежать на берег Иштарки, позагорать, поиграть в пляжный волейбол с друзьями, поплескаться в заводи. Впервые мне расхотелось быть ударницей труда, даже горячо любимого.

Вечерами казалось, что весь город собирается на прибрежной полосе. Под полотенцами, покрывалами и просто лежащими, разомлевшими телами не видно было травы. На мелководье плескалась детвора, наполняя тягучий воздух визгом и смехом. Часов в десять вечера родители с детьми начинали собирать манатки и уходили с пляжа. На берегу Иштарки оставались взрослые пары и молодежь.

Наша компания оставалась у реки до темноты, пока не становилось прохладно или кто-нибудь из девчат не начинал жаловаться на то, что хочется спать и вообще уже поздно. Тогда мы поднимались с травы, обмотавшись покрывалами, и возвращались от свежей реки в нагретый за день лабиринт домов и асфальта. Нам с Мишей Вихляевым было в одну сторону, он провожал меня до самого подъезда, мы прощались, и он топал домой. Время от времени я видела на улице Блинова-младшего, то в патруле народной дружины, то в компании своих приятелей и девчонок. Теперь он всегда здоровался, спокойно и вежливо, как с соседкой или бывшей одноклассницей.

* * *

Так же тихо, как уехал, вернулся из Москвы главред Борис Германович. Он никого ни о чем не предупреждал, только позвонил мне в заводскую редакцию и сказал, что вернулся и ждет меня вечером к себе.

Я сидела напротив Шауэра за столом, застеленным свежими газетами. Он разливал в граненые стаканы коньяк.

— Спасибо, что присмотрела за моей берлогой, — сказал он, раскладывая на тарелочке нарезанный лимон и яблоки.

— Это было нетрудно, — ответила я, — писем не было, газеты и два журнала вы уже видели, я сложила их на тумбочке.

— А еще вымыла мне окно, оттерла пол и дверь, и пепелку выгребла, — добавил он с ухмылкой. Поднял свой стакан. — За тебя, Кармен Антоновна!

Я в ответ подняла свой стакан.

— За вас, Борис Германович.

Мы аккуратно чокнулись, я сделала глоток и зажевала яблоком. Шауэр легко проглотил свои полстакана и сунул в рот ломтик лимона.

— Мне, конечно, ужасно любопытно, — начала я, — но я понимаю, что вы все равно никаких подробностей не расскажете. Да ведь? Просто скажите, поездка была на пользу? Или как?

— На пользу. — Он пошарил во внутреннем кармане пиджака и положил на стол две маленькие цветные штучки. — Вот за это стоит выпить по-настоящему. Так что давай, не халявь.

Он снова налил себе и булькнул немного в мой стакан. Я склонилась ближе, разглядывая странные цветные штуковины.

— Борис Германович, это же… я, конечно, ни черта в этом не понимаю, но… Это же орденские планки? — выдохнула я в изумлении.

Шауэр кивнул и на его губах появилась скромная, тихая улыбка. Я ни разу не видела у него такой улыбки. Он тронул пальцем одну из планок, красную с двумя узкими желтыми полосками по краям.

— Это наш, — тихо сказал он. — А второй не наш. Больше пока ничего не скажу.

Я потрясенно молчала. Я действительно не разбираюсь в орденах и медалях. Но я точно знаю, что эта красная планочка с желтыми полосками — это очень высокая государственная награда. Думаю, что и вторая планка, с узкой ленточкой красного муара, про которую Шауэр сказал, что это «не наш», тоже не менее почетный знак.

— Поздравляю, Борис Германович, — я подняла свой стакан с коньяком. Шауэр коротко дзынькнул по нему стеклянным краешком своего, и мы снова выпили. На этот раз я честно проглотила все. А потом молча смотрела на Шауэра, не зная, что еще можно сказать в таких случаях.

— Не смотри так, Кармен, дырку прожжешь. Носить их я не могу. Разве что лет через пятьдесят, и то не уверен. Так что это только между нами, поняла? — Я кивнула. — Ну и все, давай домой, а то уже темнеет. Кстати, увидишь Хавронью — не пугайся, лучше скажи, что ей очень идет. Ну, в общем, давай, чеши уже. Завтра, как обычно, жду в редакции.

Он проводил меня из комнаты и закрыл за моей спиной дверь. Прежде чем шагнуть к выходу из квартиры, я уперлась взглядом в нечто… Хавронья-Корделия стояла напротив, привалившись к