Колодец желаний - Эдвард Фредерик Бенсон

– Главное, – начал я, – рассказывай свою историю во всех подробностях и с максимальной обстоятельностью, не то я только буду мешать тебе уточняющими вопросами.

С разрешения Фреда Беннета, ниже я представляю почти в полном объеме его любопытную историю. Пока он говорил, сгустились сумерки, стрижи закончили охоту на мошек, их место заняли летучие мыши, голоса которых столь тонко-пронзительны, что не всякий их уловит. Ничто не мешало рассказу, только изредка вспыхивала зажженная спичка да раздавался скрип плетеного кресла.

– Недели три назад я ужинал с Артуром Темплом, – заговорил Фред. – Там же были его жена и свояченица, но в половине одиннадцатого они укатили на бал. Отвращение Артура к танцам по силе не уступает моему; он предложил партию в шахматы. Я люблю эту игру, даром что шахматист из меня аховый; зато, когда я играю в шахматы, я ни о чем другом думать не могу. В тот вечер случилось странное: после двадцати примерно ходов я с трепетным восторгом вдруг понял, что у меня появилась непривычная перспектива – победить. Я упоминаю об этом, чтобы ты понял: я находился в полном сознании, я был сосредоточен на своем занятии.

– И вот, покуда я обдумывал ход, который должен был оказаться фатальным для моего противника, меня посетило видение; оно возникло перед моими глазами, как уже бывало пару раз. Руку я держал поднятой – намеревался взять свою королеву, – когда шахматная доска, с которой я не сводил взгляда, а вместе с нею и вся обстановка, исчезли, и я увидел себя на железнодорожной станции. От перрона отходил поезд – я не сомневался, что приехал именно этим поездом, и знал, что через час придет другой, и он-то привезет меня в неведомый пункт назначения. Напротив меня была вывеска с названием станции, но я тебе его пока не открою, не то ты, пожалуй, догадаешься, как там дальше развивались события в моей истории. Продолжаю. Хотя для меня стоять на этой станции было совершенно естественно, я никогда прежде не слышал ее названия. Багаж мой был тут же; приглядеть за ним я велел носильщику – точной копии Артура Темпла; сказал, что пойду прогуляться и вернусь аккурат к поезду.

– День был очень темный, но откуда-то я знал, что время еще только послеобеденное; душный воздух замер, как перед грозой. Я прошел через здание вокзала, мимо касс, и очутился в большом дворе. Справа я увидел муниципальные огороды, за ними начинался подъем – там лежали торфяники. Слева рядами шли какие-то фабрики с высокими трубами, изрыгающими дым, а прямо передо мной тянулась длиннющая улица, по обеим сторонам которой тесно стояли домишки из серого, а точнее бесцветного, камня, с шиферными крышами – убогие, жалкие жилища. И нигде – ни в станционном дворе, ни на всем протяжении улицы – не было ни единой живой души. Возможно, подумал я, мужчины и женщины трудятся вон на тех фабриках; но почему же дети не играют на тротуарах? Городок выглядел пустынным; мне сделалось жутковато.

С минуту я колебался – бродить ли по этим непривлекательным местам или остаться на станции и скоротать час ожидания за книгой? А потом осознал: там, впереди, ждет нечто касающееся меня напрямую; это нечто, чем бы оно ни было, находится в конце длинной безлюдной улицы. Я должен был идти, хоть и не представлял, ни куда направляюсь, ни что отыщу. Я пересек двор и двинулся по улице.

Как только я сделал первый шаг, испарилось это ощущение – будто я кому-то обязан. Наверное, оно дало мне необходимый толчок и оставило меня. Я понял, что просто убиваю время в ожидании поезда. Улица казалась бесконечной, забирала вверх, карабкалась по довольно крутому холму; дома с обеих сторон были приземистые, двухэтажные. Двери и окна, несмотря на духоту, стояли закрытые, и ни единое лицо не маячило за стеклом, ни единый звук, кроме звука моих шагов, не нарушал тишины. Воробьи не прихорашивались на карнизах и не кормились в канавах; кошки не пробирались, держась поближе к стенам, и не жмурились на ступенях у дверей. Не было никаких признаков жизни – ни визуальных, ни звуковых.

Я все шагал и мало-помалу стал замечать приметы того, что улица все-таки скоро кончится. Сначала пропали дома по одну ее сторону, и я глядел уже на неопрятные поля – где опять же не паслось ни одно животное. Тут-то меня и пронзила догадка: я не вижу живых существ потому, что сам больше не имею с живыми ничего общего. Наверняка вокруг есть и дети, и мужчины, и женщины, и кошки, и воробьи, просто я не принадлежу к миру живых. Я нахожусь на этой улице в ином качестве; каким бы оно ни было, оно с жизнью не связано – это несомненно. Не могу выразиться понятнее, ведь и само мое озарение было не совсем четким – вспыхнуло в мозгу на миг – и погасло. Вот уже и по другую сторону улицы кончились дома, и я теперь шел черным проселком, где образовывали коридор живые – точнее, полуживые – изгороди. Темнота быстро сгущалась – душная, нечистая, раскаленная, безветренная. Проселочная дорога резко свернула направо; с одной стороны моему взору открылись поля, а с другой стороны возникла каменная стена выше моего роста. Что бы она могла окружать, подумал я, и тут подошел к железным воротам, сквозь прутья которых увидел кладбище. В сумерках тускло поблескивали ряды надгробий, а за ними едва маячили крыши да невысокий шпиль часовни. Было не заперто; чувствуя, что именно здесь, на этом кладбище, то самое нечто и находится, я вошел в ворота и побрел по гравийной дорожке, заросшей сорняками, по направлению к часовне. Едва ступив на эту дорожку, я покосился на часы и понял, что почти полчаса моего ожидания уже прошло, и скоро мне нужно возвращаться. В то же время я знал: у меня здесь дело, и оно должно быть завершено.

Ряд надгробий кончился, теперь между мною и часовней была лужайка. И тут я увидел еще одно надгробие – поодаль от других. Охваченный необъяснимым любопытством, которое побуждает нас читать имена на могильных плитах, я сошел с дорожки и направился к этому надгробию.

– С виду новенькое, мерцающее в темноте белизной камня, оно успело зарасти мхом и лишайником. Наверное, подумалось мне, какой-то чужак встретил в этом городишке одинокую смерть, и нет у него здесь ни друга, ни родственника, которые приглядели бы за могилой. Имя усопшего было полностью скрыто; ощутив острую жалость к человеку, столь скоро забытому, я начал счищать мох концом трости. Это оказалось нетрудно, мох сходил целыми