Эти странные Рэдли - Мэтт Хейг

понимаю, – говорит он. – Правда, в чем проблема? Мы не пьем кровь друг друга. Это было так классно. Ты была такая классная. А теперь мы вообще ничего не делаем вместе – разве что ходим по театрам и смотрим спектакли, которые непонятно чем заканчиваются. Но Хелен, мы-то оба здесь! Мы сами – настоящий спектакль!

Она не знает, что ответить, кроме как сослаться на ужасную головную боль. После такого ответа муж выходит на новый круг возмущения:

– Голова болит! – выкрикивает он. – Знаешь, у меня она тоже болит. У нас у всех болит голова. Нас всех тошнит. У нас слабость и сонливость. Суставы ноют и стареют. И мы не видим смысла вставать по утрам. И у нас есть лекарство, которое всем нам поможет, но принимать его почему-то запрещено!

– Ну и прими! – рявкает она. – Прими! Вали к своему брату и живи с ним в его драном трейлере! И Лорну с собой забери!

– Лорну? Лорну Фелт, что ли? Она-то тут при чем?

Хелен не верит его притворному недоумению, но громкость снижает.

– Ой, Питер, перестань, ты же все время с ней заигрываешь. Смотреть противно.

Она моментально составляет в уме список, на случай если ему нужны будут факты:

В пятницу за ужином.

В очереди в кулинарию.

На каждом родительском собрании.

На барбекю летом.

– Хелен, ну это же просто смешно. Лорна! – а дальше он ожидаемо поддевает ее: – И вообще, какая тебе разница?

Она слышит, как где-то в доме скрипит половица. Спустя секунду на этаже раздаются шаги их сына.

– Питер, уже поздно, – шепчет она. – Давай спать!

Но его понесло. Он вообще ее не слышит. Он все вещает и вещает, причем так, что каждое слово отдается во всех уголках дома.

– Нет, ну правда! – распаляется он. – Зачем нам вообще быть вместе при таком раскладе? Сама подумай. Дети уедут учиться, и мы останемся совсем одни, запертые в нашей бескровной имитации брака, как в ловушке.

Она не знает, плакать или смеяться. В любом случае остановиться она уже не сможет.

Запертые?

В нашей – как он там сказал?

– Ты ничего не понимаешь, Питер! Вообще ничего!

Здесь, в маленьком уютном гнезде, свитом из одеяла, она вдруг ощущает, как ее неуправляемое «я» горячо истосковалось по однажды испытанному чувству – когда она забыла и обо всех проблемах, и об умирающем отце, и о свадьбе, которой не факт что ждала. Потому что в тот миг она сама себе создала другую проблему – похлеще прежних – где-то в глубине старого трейлера. Хотя в тот момент это не казалось проблемой. Тогда это было похоже на любовь, причем ее было столько, что можно было окунуться в это чувство с головой и смыть с себя все остальное, а затем вынырнуть в чистую успокаивающую тьму, где можно существовать спокойно и свободно, как во сне.

И самое ужасное, что этот сон сейчас сидит там, снаружи, в патио, пьет кровь и ждет, что она передумает.

– Да неужели? – говорит Питер откуда-то из глубины постели. – Я не понимаю? Это ты у нас тут снова выиграла? В соревновании «У кого ловушка крепче»?

Она высовывается из-под одеяла.

– Ты ведешь себя, как ребенок! – да, она осознает, насколько иронично это звучит, потому что она сама точно такой же ребенок, и из них никогда не получится нормальных взрослых.

Взрослость всегда будет образом, маской, которую они надевают, как броню, на свои ненасытные детские души.

– Черт возьми, – медленно произносит Питер. – Я просто хочу быть собой. Неужели это преступление?

– Да. Еще какое.

Он стонет:

– И как же мне тогда жить, если при этом не быть собой?

– Я не знаю, – честно отвечает она. – Правда, не знаю.

Тысячелетие

Лорна Фелт чувствует, как жесткая щетина на лице мужа трется о внутреннюю поверхность ее бедра и удивляется, что это на него нашло.

Они лежат под тантрической диаграммой правой ноги, под розово-желтыми линиями и символами просветления.

Под маленькой раковиной и лотосом.

Они лежат обнаженные, в постели, и Лорна млеет от удовольствия, пока Марк лижет, целует и покусывает ее так, как никогда не лизал, не целовал и не покусывал.

Она даже не закрывает глаз, чтобы удостовериться, что это тот самый мужчина, который в постели обычно разговаривает только о просроченной жильцами арендной плате.

Он возвышается над ней. Они целуются жестко, по-звериному, так, как люди, вероятно, целовались тысячелетия назад, до изобретения имен, одежды и дезодоранта.

Она вдруг чувствует себя нужной, желанной, и с каждым его движением в ней теплой патокой разливается наслаждение. Она хватается за это чувство – и за своего мужа – с жадным отчаянием, вонзаясь пальцами ему в спину и вжимаясь в его соленую от пота кожу, как в камни среди бушующего моря.

Она снова и снова шепчет его имя, а он – ее. А потом все слова иссякают, и она обвивает его ногами, и они перестают быть Марком, Лорной, Фелтами, и превращаются во что-то совершенно иное, чистое и вечное, как сама ночь.

Безумный, плохой, опасный

Обезвоживание – один их самых частых симптомов у Роуэна, и прямо сейчас он страдает именно от него, хотя перед сном выхлебал целый пакет яблочно-бузинного сока. Во рту пересохло. В горле липко. Язык – как ком окаменевшей глины. И глотать неудобно.

Когда родители начали ругаться, он закинулся остатками «ночной няни», но ни жажда не прошла, ни сон не пришел. Так что он спускается в кухню налить себе воды.

Из прихожей он видит открытые двери патио – и в одной пижаме выходит на улицу. Ночь теплая, наверх ему не хочется – все равно родители еще ссорятся. Ему хочется с кем-то поговорить, разгрузить голову, пусть даже и с Уиллом.

– А чем ты занимаешься? – интересуется Роуэн, когда диалог более-менее входит в свое русло. – В смысле, у тебя есть работа?

– Я профессор. Специализируюсь на литературе эпохи романтизма. В основном на поэтах-вампирах. Хотя и Вордсвортом пришлось заниматься.

Роуэн впечатлен.

– В каком универе работаешь?

– Да в каком только не работал. Кембридж. Лондон. Эдинбург. За границей тоже бывал. Год преподавал в Валенсии. В итоге остановился на Манчестере. Там безопасно. Для вампиров, разумеется. Там что-то вроде сети поддержки.

– Сейчас еще преподаешь?

Уилл качает головой. Его взгляд грустнеет.

– Смешал работу с развлечениями. Перешел границы допустимого со студенткой. Точнее, с аспиранткой. А она была замужем. Тесс – так ее звали. Ну и слишком далеко зашел. В универе правду так и