Проходите, раздевайтесь - Людмила Станиславовна Потапчук

И тут бабушка Егора ко мне перегнулась через Андроида. И шипит:

– Скажи ей: не приходи, мы сами к тебе придем. Скажи: не иди к нам, сами придем к тебе. Скажи…

А и правда, говорю. Давай, Зинуль, я сама к тебе подойду.

Ну и подошла, села рядом с ней на корточки.

Ну-ка рассказывай, говорю, куда твоя мама делась. Ты же с мамой пришла?

– Там, – и пальцем назад тычет. – Там.

Ну, это мы уже слышали, да.

Может, пойдем вместе и ты мне ее покажешь, говорю. Пойдем, я тебя к маме отведу.

А она совсем уж зловредно улыбается, прямо от уха до уха рот растягивает, да еще так медленно. И потом мне:

– Конфеты?

А конфеты, говорю, Зин, закончились, у меня всего два леденца и было. Давай к маме, а? У нее-то уж точно для тебя конфеты есть.

И тут Зидочка так же медленно улыбку с лица убирает, и уже просто злобно смотрит, и еще голову наклонила свою стриженую, вперед наклонила, как будто собралась бодаться. И опять:

– Конфеты. Есть. Дай конфеты.

Я руками развела – ну нет, нету, Зинуль, ну не…

И тут она прыг на меня. С места. Как обезьяна. И роняет меня на пол, я еще спиной треснулась, и мысль такая глупая в голове – синяк же будет. Хотя треснулась не больно.

А вот когда она, Зида, вцепилась зубами мне в шею, больно стало так, что я на секунду аж свет видеть перестала, как если бы кто-то все лампы выключил.

Что я кричала, уже и сама не знаю. Едва ли что-то цензурное.

Как ей удавалось кричать, не разжимая зубов, я тоже не знаю. Я сама орала как резаная (точнее, как покусанная), но она меня перекрикивала своим «ыыы». И вгрызалась в меня. И еще держала меня за волосы. И я тоже схватила ее за волосы и оттаскивала от себя, но эта чертова Зида все не отцеплялась. И тогда я перехватила ее за шею. За шейку. Маленькую, тоненькую, противную до ужаса. И сжала пальцы.

И тогда она от меня отпрыгнула назад, как в обратной съемке. Никто так в реальности не прыгает. И ее шея выскользнула из моих пальцев, хотя я сжимала ее изо всех сил. Да, шею ребенка, да, я, да, вот этими пальцами. Будешь тут сжимать, когда тебя едят заживо.

И мы сидели напротив друг дружки, прямо как две подружки, только я держалась за свою шею, правой рукой за левую часть шеи, и между пальцев у меня текло горячее. А она скалила, как мелкая собачонка, свои редкие молочные зубки, и на зубках у нее была кровь, а в руках – выдранные пряди волос. Моих.

И я, сама не знаю почему, начала повторять про себя, не говоря вслух: уходи. Уходи. Уходи.

И она, Зида, исчезла.

И вот тогда мне стало страшно по-настоящему.

Потому что на меня только что набросилась крошечная девочка и прокусила мне шею.

Потому что у меня текла кровь.

И потому, что она исчезла ровно в тот момент, когда я моргнула. Просто закрыла на секундочку глаза. На долю секунды. А когда открыла, ее уже не было.

И от этого я сама как будто стала маленькой девочкой.

Я же мелкая ужасно боялась мыться в ванне. То есть оставаться в ванной без мамы. Мне все казалось, что если я закрою глаза, хоть на секундочку, то, когда открою, из крана вылезет монстр. Такой, как змея. Вылезет, и распухнет, и меня съест. И мама ничего не могла сделать, потому что я не слушала никаких объяснений, не верила в них и так орала, если она уходила, что мама, бедная, так и сидела со мной каждый раз.

Потом это прошло, сейчас-то я, понятно, ничего не боюсь.

Кроме маленькой Зиды, грызущей шеи.

Так что да, я сидела и орала, не от боли, хотя болело так, что мама дорогая, а от страха. А когда они все ко мне подбежали, и Поэтус с Андроидом, и Калинка, и даже бабушка, то стала орать уже на них и уже словами.

Вы какого пса, ору, там сидели! Вообще кукухой поехали! Вы почему ее не оттащили! Вообще не судьба была помочь, да? Прикольно, когда других до крови кусают, ага?

И у них тут стали такие лица, как будто я их всех по очереди стукнула сковородкой по голове. Чугунной, не тефлоновой.

Дарья, говорит Калинка. Ты что? Кто тебя кусал?

А ты что, ору, в сторону смотрела? Что, не видно было?

Мы видели, говорит Егор, как ты с ней разговаривала. А потом вдруг повалилась на спину и стала себе шею царапать, и кричать, и еще волосы у себя вырывать из головы. А потом ты села и на эту девочку заорала: уходи, уходи! Ну она и ушла… туда вон. Ну и все…

Не знаю, как я его не ударила.

Вообще, говорю, обтребухаться. То есть это я, значит, сама себе шею искусала, да? А милая девочка просто ушла, да?

Не искусала, уточняет Андроид своим ужасно правильным голосом. А расцарапала ногтями. Если по-честному, мне всегда казалось, что отращивать такие длинные ногти опасно, потому что можно кого-нибудь поранить.

И с какого ж бодунища, ору я, мне самой себя царапать? С фига ли баня покатилась? Вы куда все смотрели вообще, я еле отодрала ее от себя!

Тут и бабушка голос подала.

Так, тих-тихо, говорит, пустите-ка, царапала, не царапала, а надо рану обработать, кровища вон так и хлещет. Дайте-ка я сейчас… А то заражение какое…

И движется ко мне, и присаживается, и в руке у нее флакончик маленький такой, темный, и она этот флакончик откупоривает.

Это что, говорю, за хрень.

А корвалол, говорит. Всегда с собой ношу, мало ли что, нервы-то вдруг разыграются, вон жизнь теперь какая пошла. Он на спирту. Ты не бойся, я полью просто.

И голову мне наклонила и действительно полила. Мало не показалось.

Больно было так, будто меня еще раз укусили. Сказать, что я орала, – значит ничего не сказать. И да, завоняло так, как в гребаной преисподней. Вот я прямо сразу поняла, что в преисподней воняет именно так. Корвалолом.

А она, бабка эта, еще: тихо-тихо, ну-ну-ну, пощиплет и пройдет, а зато всех мы сейчас бактерий…

Потом замолчала.

А еще потом: идите-ка сюда, все, ну-ка,