Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

А Василий старался. Корчевал, приговаривая, что, мол, Фетяски, Серексии да Мустасы — сорта всё старорежимные, замшелые, что, мол, отжили век, а пора дать дорогу иным — молодым да напористым, и с ними в дружных рядах вышагивать в светлое будущее. Вон, на запад надо смотреть, через Днестр: там, в правобережных Пахарах, завели черенки современных сортов. Гибриды! В них — сильнорослых, чертовски живучих, побеждающих тлю и морозы — кипуче-могучее завтра.

Снова чадил, отказываясь гореть, навал раскуроченных штамбов, и лоз, и корней, уже на дворовом участке Василия и Евдокии Бутой. Василий теперь, что ни утро, отправлялся за Днестр, потому что колхозы двух сёл на двух берегах собрали в единый совхоз, и в правобережном хозяйстве поднимали строку скотоводства, и Бутой, подвязывая правобережным коровам хвосты и подмигивая заднестровским дояркам, с радостью наблюдал поднимавшийся с левого берега столб непроглядного черного дыма.

Возвращаясь под вечер домой, хозяин неистово мерил кирзачами опустошенные сотки и на каждом шагу бубнил, как заведённый: «Блан!.. Нуар!.. Бако! Бако! Блан!.. Нуар!.. Бако! Бако!». Он был, как лихоманкой, охвачен этой доставленной из Кишинёва, слегка окультуренной американскою дичкой. Раскорчёванный виноградник он всё же дожёг до золы, разбросал на расчищенных сотках, а потом насадил вожделение своего одержимого воображения.

Мог ли французский оригинатор Морис Бако предвидеть, что плод его вивисекции, хтоническая химера, получит прописку в тридесятых нистрянских Пахарах?

Ветровая зима того холодного года жестоко расправилась не только с сортами покойного Порфирия Обода. Два месяца — продувных, бесконечных — лютовали мороз и пурга, железными мётлами начисто выметя пространство от Атлантики до Чёрного моря. Повымерзли на корню стародревний Карменер — гордость Медока, бархатистый бордосский Мальбек, каппадокийский Идивэрэн, намоленный сопричастностью таинству греческий Агиоргитико, чёрный иберийский крепыш Гренаш, интенсивно окрашенный рдяным Балауро.

Все они происходили из рода красильщиков и имели способность делать червлёной одежду того, кто топтал их в точиле. Виноград — культура места и времени, а они оказались не в то время не в том месте. Сгинули, словно бы без следа, но вот оказалось: Карменер, он же Карбоне, он же Видур, почив в Старом Свете, очухался в Новом. Его обнаружили в Чили, Мальбек — в Аргентине. Бархатистый красильщик, почище матэ, наполнил алым усталые жилы печального Че, и как кондор, вознёс измождённого астмой к андским вершинам. Таинственный Агиоргитико, он же хитроумный Мавроди, обвёл всех вокруг рифов, проведя тысячи лье наутилусом Немо в глубине немоты, претворился в благодатного Намо, которым спасаются ныне молчальники на Афоне.

Синие до венозного, маковейные до нуля непроглядной видимости, рдеющие рассветным багрянцем, как в юной артерии, незамутнённо пульсирующие огнём… Их всех — цвета крови — оприходовал Ормин блокнот. Как кровь, он их перекачивал, пока не рвануло. Ормо выронил блокнотик, как сердце — отверстая грудная клетка безумного Данко. Теперь это скользкое, кропящее красненьким, нещечко у меня в руках.

На кой мне сдались красильщики? Почему из треклятых страниц — как из рва на штурм неприступного Измаила, как из косточек на ливанский заоблачный кедр, — лезут в голову их имена?

Крестьянство, не мудрствуя, запросто причесало их всех под гребёнку: «краскэ ку умэрь» и точка! Вызревая столетиями, народная мудрость узрела: горе будет от ума, потому — пей до дна, но до капельки. Не оставляй свои и чужие слёзы. Заливай, но до точки, иначе отверзнется бездна! Еффафа!

Какого чёрта во всё это лез, идентифицировал? За ради чего эти радения, анализы ДНК, агитации, пьянки, и сплавы, и излияния, и «Злой виноградарь», и «Наливайко», и побоище в Рогах?

И теперь вот записки, похожие на дневник обезумевшего шифровальщика, и его же секатор… Припали, как волкодлаки, тянут мою кровь, упиваясь до одури, до бухареста… Мне-то на кой сия неупиваемая чаша? А из чаши, наполненной пурпуром, течёт и течёт… «Пей, пей… Ведь всё хорошо… Правда… Правда…»

Порфиреос — тёмно-красный, пурпуровый, в переводе с древнегреческого. Порфир — порода, а порфира — царская мантия. Поджигатель Первого Рима, император Нерон реагировал на пурпуровый плащ, как бык на красную тряпку. Он расценивал порфироношение как прямой призыв к мятежу. А воины Первого Рима, как деды над духом, измываясь над Оценённым, обрядили Его в багряницу и давились от смеха, мыча, как бычьё, и крича: «Радуйся, Царь! Цоб цобе! ИНЦИ! ИНЦИ!..».

В червлёном монаршем плаще измываемый выглядел, как мытый в точиле и вытертый насухо белоснежною плащаницей из средиземноморского льна. А потом с измываемого сорвали монаршую мантию, и били бичами по спине, рыча: «Прореки, кто!?»

Титула багрянородного удостаивали лишь того, чей отец был помазан на царство, воссев на престоле, а мать, являясь законной женой императора, носила титул Августы. Лишь ей дозволялось разрешиться от бремени в родильне императриц — в отделанном кровавым пурпуровым камнем Порфировом зале дворца в Царьграде.

Это только для красного словца Рара именовался Нягрэ, то есть, в переводе с молдавского, Чёрная. Красители чернильной кожицы сочетались в бродильне с сочным рубином мякоти и потом, уже в бочке, вино облекалось в пурпур. Добавляли тонов дубильные вещества, и со временем, с каждым сошествием в погреб и налитым из бочки стаканом, ограненный самоцвет становился прозрачнее, вызревая в благородный, красновато-коричневый гиацинт.

Бако Нуар, посаженный Василием на сотках покойного тестя, дал урожай сразу, на будущий год. Непроглядные ягодки маленьких гронок отливали смолой в лучах нистрянского солнца, и Ефросинья назвала их волчьими, а после унижалась прощением у зятя, обиженного в лучших чувствах дремучестью тёщи. Евдокия не вмешивалась, исполняла завет не прекословия мужу. Она носила под сердцем дитя, будущую Изабеллу.

Василий в момент зачатия был сильно навеселе. Подвязывание хвостов он теперь совмещал с руководством комсомольской ячейкой. Бремя обязанностей вожака совхозной молодёжи требовало практически безвылазного пребывания на правобережье. Домой возвращался лишь к ночи, пах до одурения винным перегаром.

Евдокии запах был неприятен, разил чем-то звериным. Вася с апломбом заливисто увещевал, сетуя на замшелость и отсталость супруги и тёщи. Начинал разглагольствовать о чудо-сорте, которым его, ценя его ум, угостили. Название сорта говорило само за себя — Изабелла! Словно звало в прекрасное завтра. За нею — светлое будущее, ибо она из Нового Света, гроздья её пахнут, как мёд, а вино — как духи, напоённые лесной земляникой.

Евдокии мужнин вещающий рот отдавал лисьей норой. Она и сказала, что мёдом пусть пахнет мёд, и что негоже пить одеколон заместо вина. Весь вечер муж кричал на неё и