Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Что было открыто прежде, остров доктора Моро или чудище Ормо? Обло, стозевно и лайяй… Доктор затеял свою вивисекцию из лучших намерений. «Зовите нас просто, по имени», — проповедовал оригинатор. «Да, гибрид — это мы! — он кричал. — Я — просто Морис, а дитя моё будет — Бако! И прославит — меня, нас, скрестившихся неразрывно, — на века, на всяческих территориях».

Космос, решительный космос! Space’кий Бако — живучий, как чёрт, иссиний, как безвоздушная звёздная пыль на бахилах первооткрывателей.

И ведь сразу он чем-то её зацепил. Только калитку открыл. Усами? Да, Василий Бутой имел вид решительный именно из-за усов и своих энергичных, порывистых действий. Он прежде действовал, а потом уже думал. Не курил, и усы щекотались. А Вася их только подкручивал и всё приговаривал: «И ведь вот виноградовые… Они ведь и лазиют при посредстве усов…» И принимался лазить…

Щекотливый напор Евдокии нравился. Каждый раз начинала смеяться, от усов и от этого «лазиют», от того, что ему все сомнения, переживания — Днестр по колено и горох от стенки. «Дубовские — таковские! Где слезешь, там и вскарабкаешься! За так не возьмёшь!»

Ни по чём Бакону ни морозы, ни град, ни милдью с филлоксерой. Ещё бы, ведь это, самая что ни на есть, американская дичка, пусть и скрещённая для проформы с французиком из Шаранты. Что мог поделать Фоль Бланш, со своей хромосомной шпажонкой, супротив саблезубой Рипарии? Заокеанская хищница, не моргнув, проглотила дворянчика, разжевала по косточкам, усвоила ресвератрол и прочие благородные кровяные тельца в гремучий замес текущей по своим лозам пины-колады, убойной текилы.

Дичку из Нового Света в старой Европе встретили поначалу, будто бы диву, чуть не овациями. Неприхотливость индейских принцесс бередила и будоражила. Одни имена чего стоили: Эстивалис, Лабруска, Руспертис, Синерия, Берландиери… Пусть изнеженные, донельзя избалованные постоянной заботой дочки мадам Виниферии поучатся у изабелльных метисок. Лабруска, не плачь по весне, не пройдёт и полвека, и из золушки, дурно пахнущей лисьей норой, ты превратишься во владычицу соток и дачных участков, приторно благоухающую тонами лесной земляники!

Не зря ведь текила, перегнанная из мексиканских кактусов, разит термоядерным григориопольским самогоном, заливистый эль-марьяччо фонит из-под сомбреро чернобыльской бурячихой. Виноградари, которые наперегонки бросились разводить да нахваливать лабрусковых, и в самом страшном сне не предвидели, какую напасть навезли из-за океана. Она затаилась до срока в корнях изабелльных саженцев, как другая неведомая зараза, которой неистовые гаитянки, извлекая её из-под своих, условных весьма, набедренных занавесочек, награждали голодных матросов Колумба. Индианки прозывались народом таино, щедро делились тайной нутра и в итоге превратили пришельцев в любителей свиней, ибо так с латыни переводится слово сифилис.

А подлая тля, в тайне привезённая в подоле пахучей лабруски? Что в переводе с американского на европейский означало её название? Филлоксера — смерть, чистая смерть. Чистка, чистка, чистка!

Тот 1956 год — трудный, голодный, как и все предыдущие, — ещё и открылся зимой, такой морозной, что помёрзли отцовские лозы, которые оставались на личном подворье Ефросиньи Обод и её дочки Дуни. Помёрзла Серексия, начисто помертвели Фетяска, Мустоаса и Коарна Нягра, и древний Сильванер.

Утешителем безутешному горю и повадился к ним новоиспечённый колхозный зоотехник. Ходит гоголем, смазлив да настырен, а заливается соловьём. Сам-то из Дубова, всамделишной глухомани, нистрянской тмутаракани, штаны вот штопаны-перештопаны и ботинок левый просит каши, а заливает, что вот, мол, пожаловал из самого Парадизовска, как есть выпускник не чего-нибудь, а совхоза-техникума имени самого Михайлы Васильича Фрунзе, а поскольку он сам есть Василий, то это указывает на неслучайную связь его появления и возрождения животноводства в целом районе.

Упал ниоткуда, точно снег на голову. А ведь и точно — в тот год, мало того, что морозы повыстудили весь виноградник, так ещё на Евдоху ударили заморозки, обуглили цвет абрикосы. Василий как раз стал распускать свои усы в сторону Евдокии, да захаживать в дом, да беседовать с мамой.

Евдокия больше отмалчивалась и слушала. С одной стороны, она ясно видела, что перед ней пустозвон, но этот звон будил в ней неясные радостные отголоски. К тому же она была старше его. Всего на три года, но годы эти казались такой разницей, при мысли о которой она краснела и смущалась, и становилась ещё молчаливее, а Василий — ещё соловьистее.

А он заливал. Рассказывал ей, как кино — захватывающее и яркое — что ещё в бытность школьником, на пароходе совершил путешествие из Одессы в Сухум. Его, пионера-передовика, единственного во всём Дубове, наградили за работу в колхозе, и пароход этот якобы был трофейным немецким, а на палубе официантки разносили всем пассажирам мороженое.

«И тебе?» — не в силах стерпеть, с недоверчивым любопытством восклицала Дуняша. «Конечно!» — с горделивой обидой парировал Вася. «Пионерам-передовикам — в первую очередь!..», а потом добавлял, что официантки были красивые, но она — красивее, и Дуня становилась красной, как играющий в солнечных лучах стакан Бэбяски.

А Вася расходился пуще прежнего, принимаясь живописать экзотические пальмы и эвкалипты Сухума, его знойную тропическую атмосферу. Эвкалиптовый пар исходил из Васиного рта вместе с запахом чеснока, обжигая, вливался в Дунино ухо, когда он настырно уводил её в безлистые плавни, ещё не прогретые мартовским солнцем.

«А прощаясь, они говорили: «Чтоб ты благополучно спустился с Нара!» — вымолвил Вася, когда, отряхиваясь на ходу, провожал Евдокию из плавней. Дуня, прижимаясь к нему, просила объяснить, что это значит, и Василий растолковал, но эвкалипта и жара не было в его дыхании, а только чеснок, и голос разом скучнел, когда он бесцветно, будто нехотя говорил, что так у абхазов именуется божество винограда и, одновременно, — небесной верхотуры.

Виноград в тех краях — не то, что у молдаван и всех прочих — вскарабкиваясь, растёт на высоких деревьях, которые вместо куцых шпалер и прочих заморышей-столбиков. Евдокия не утерпела, пожала плечами. Зачем городить виноград на высоких деревьях, если потом неудобно собирать грозди? Бутой рассмеялся, но как-то злорадно, свысока. Ничего не ответил, ушёл. Евдокия всю ночь потом плакала. Думала, больше он к ней не придёт.

На следующий день Василий Бутой посватался к Дуне. Мать их благословила. И зятя потом горячо во всём поддерживала. Когда тот, например, с места в карьер, тем же апрелем, принялся зачищать задний двор от обмороженных кустов. Евдокия противилась, доказывала, что это отцовское, что солнце пригреет и молодые побеги выбросят почки,