Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

ничуть не мешали редкие крупные капли, которые брызгали солью, срываясь, словно из тучки, с невидимого в темноте маминого лица.

Потом началась раскорчёвка. Садово-виноградные товарищества ликвидировали и создали колхоз. По разнарядке из центра, из самого Парадизовска, затеяли заполошную чистку прогретых пахарских склонов от лозы. Неостывшие раны земли тут же бороновали и по живому сеяли пшеницу. Порфирий убеждал, что лозу трогать нельзя, что это же склоны, к тому же суглинок, совсем не для хлеба, что пшеница расти тут не будет. Доказывал с выкладками, ссылаясь на опыт Плотянской станции Трубецкого, сначала в Красногорском колхозном правлении, потом в Григориополе. Затем, отчаявшись, так и не вняв мольбам жены, уехал за правдой в сам Парадизовск. Уехал и канул там, точно в омуте.

Неделя прошла, и, не выдержав, Ефросинья оставила Дуню на тётушек, подалась на поиски мужа. Искала везде, где её надоумило саднившее болью сердце: справлялась в парадизовском Доме Советов, в милиции, в больнице и морге, находившихся по соседству и прозывавшихся диковинно — лечгородок. Добралась даже до НИИ сельского хозяйства. Бережно разворачивала льняную тряпочку, показывала семейную фотографию, где Порфирий сидел по-хозяйски, а она и дети стояли за его горделиво расправленной спиной. Фотографию брали, разглядывали, а потом возвращали, пожимая плечами.

Домой Ефросинья вернулась ни с чем. Добралась уже за полночь, и совсем не поспав, ведомая необъяснимым сердечным порывом, собрала наспех дочку и переправилась на правый берег. Ефросинья спешила в Кицканы, к той единственной, кто, верилось, мог помочь ей в разраставшемся горе.

На ходу засыпавшая Дуня то, первое, посещение монастыря помнила, как во сне: ночь, и запах чего-то чудесного, и ещё это чудесное пело, и огоньки свечей и лампад — вытянутые, точно виноградные косточки, возле стен, возносящихся вверх и там погружённых, словно в точило, в таинственную рубиновую темноту.

Со стен, пахших чудом и певших, глядели глаза. То ли их выявляли посыпанные горсточками, горящие зёрна огня, то ли сами они, исполнившись света, достигнув краёв, проливались.

Там, в медовых и огненных всполохах, из взвеси сусальной пыльцы, явился ей образ: укутанные златотканой парчой, венценосные двое. Совсем девчушка, умилительно юная, левой ручкой держала сыночка, у своей сердечной стороны. Лик, с нежными щёчками, с припухлою нижнею губкой, светился печалью. Грусть распахнутых глаз, озарённых предвидением, изливалась на розовощёкое нещечко. И на маму, которая поначалу кланялась до пола, крестилась, что-то истово бормоча, а после припала губами и лбом к златотканой парче и так замерла, и стояла долго-долго.

Дуне стало казаться, что мама стала единым целым с этой девушкой и ребёночком, а тот, будто нарочно, чтобы Дуне не было страшно и скучно, всё смотрел на неё с безоглядной радостью. Будто спрашивал: «Мы с тобою ведь знаем?.. Ведь будет всё хорошо?.. Ведь правда?..». А Дуня ему отвечала: «Правда».

Мама плакала потом всю дорогу домой, но как-то особенно, радостно. Остановится, прижмёт, и спросит: «Так и сказал?». А Дуня, терпеливо, в который по счёту раз, объясняла, что маленький мальчик на руках у маленькой тётеньки у неё только спрашивал, и что это она говорила правда и всё будет хорошо, когда отвечала мальчику. А мама начинала осыпать её поцелуями, и лицо Евдокии становилось совсем мокрым от маминых слёз, но Дуня нарочно не вытирала их, потому что ей почему-то было очень приятно ощущать на щеках эту влагу. Как тогда, после винной купели. И ещё ощущать себя вдруг повзрослевшей, осознавшей свою заботу о маме.

Вернулись из монастыря, а отец ждал их дома. Мама, обезумев от счастья, всё твердила, что это Евдокия выпросила папу у Боженьки. Уже после папиной смерти, во время войны, мать рассказала, что его несколько суток продержали в подвале парадизовского ГПУ. Добивались признания в том, что в папином садово-виноградном товариществе действовала антисоветская организация. Тыкали в хлещущий рдяной юшкой, расквашенный нос бумагой, где в подробностях излагалось, как зрели в его пахарских погребах тёмные замыслы, как он переписывался с вражеским князем и его злодейской ячейкой из рыбницкой Плоти. Подробности перенесённого ужаса папа унёс с собой в пахарский суглинок.

Он так и не осознал, отчего его отпустили. А пуще того — зачем? Дуня, чем дальше с годами, тем явственнее утверждалась в мысли, что вернулся он только по плоти — будто обугленной, постаревшей, вынутую же душу оставили маяться в исполненных вопля застенках на парадизовской улице Пушкина. Или душа сгорела вместе с буреломом наваленных виноградников?

Очистив от коряжистых штамбов гектары окрестных склонов, кусты побросали на одной из вершин и запалили. Пришлось помучиться — лоза оставалась живой. Корчилась вывороченными рукавами кордонов, заламывала пальцы побегов, шипела и брызгала соком, гасила послушное пламя. Подливали солярку, накидывали хворост, стерню, но всё тщетно. Агония длилась несколько суток и с вершины холма чадило в село прогорклой гарью.

С тех пор, как вернулся из Парадизовска, отец словно потерял интерес к окружающему. Зато пристрастился к питью, вину стал предпочитать цуйку[57]. Мать молилась в красном углу Ново-Нямецкой Царице Небесной и благодарила за всё. Она твёрдо верила, что им повезло: вот в Пахарах ещё когда создавали товарищество, Битурику арестовали, а семью его выслали. Из Ташлыка так же вот пригласили агронома в город на беседу, и год о нём ни слуху, ни духу, и семья ничего не может узнать.

Не желаешь по-доброму в муравьиное общежитие? По злому: с корнями — на выезд! Прорастай в мерзлоте соликамской, норильской, в казахстанских степях — где посадят. К трудовому обильному поту слишком прибавилось и крови, и слёз, и искомый медовый кисель весь вышел пересоленный. Но и тот к середине тридцатых повыхлебали. Муравьиным гуртом, недородом и засухой обглодали поля, огороды, сады, виноградники, до капли, до каждой былинки всё выскребли, выдули и начали пухнуть.

И тогда снова чокнулись стаканы. Тут как тут оказался правобережный пахар, с готовностью подставил гранёные стенки, и полилось. Бежали за Днестр, от голода и таёжного быта, не только свои же пахарские, но и из окрестных Бычка, Токмазеи, и из дальних Терновки, Суклеи, и даже из Карагаша.

Перед самой войной, после воссоединения, опорожнилось и в правобережных Пахарах. Чистили двор за двором: на сборы двадцать четыре часа, только личные тёплые вещи, кусок мамалыги и брынзу из бочки в дорогу. Тёплые там пригодятся! Пять ячменных хлебов и две рыбки, как раз до самой Сибири… Это раньше было до дна, а нынче — до капельки. Кто сказал, что пустыми не чокаются? Чик-чик… Чистка, чистка, чистка!

Виноградарство — культура места и времени.