Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

У попа была собака, он её любил. У Орфея была собака, и родила кусок дерева. Он его схоронил и вырос виноград. Если лоза — озой, то люди её — озольские. Пуще прежнего виноградари озлились. И давили так, что выступила из лиц испарина, а из косточек — масло. И назвали его ольфациум, и пошло у них всё как по маслу. Вместо плуга — стакан, вместо колоса — грозды. Вместо хлеба — кровь с молоком. Вино новое — Ноево вино. Пахары…

После революции село отошло к радяньской Украйне, и русское Пахари, с ударением на первый слог, стало читаться по мове, где «и» — это «ы», — Пахары, и тогда уже ударение соскочило на молдавский манер с первой — а на вторую, и так устаканилось.

Так да не так. Пахар — стакан, в переводе с молдавского, и село, поначалу одно на Днестре, поделилось на два, что стоят, как стаканы, на разных его берегах. Там им Пахары румынские — тут тебе МАССРовские, или там — бессарабские, тут — нистрянские. А если журчит, как стаканам не чокаться?

Конечно же, чокались. Дзинь-дзинь, дзен-дзен… Переливалось из пустого в порожнее, новое вино — в мехи старые, с одного берега на другой, с голодушного на тот, что казался кисельным. Так прибавилось в левобережном стакане, когда установилась Советская власть и из Одессы доставили первый трактор — весь ощетинившийся железом, колёсный и зубчатый, и сам Котовский с кипучим усердием участвовал в устроении первого в округе садово-виноградного товарищества, и, как устроили, красный комбриг лично назвал его «Муравей».

СВТ «Муравей» возглавил отец бабы Доки. Потомственный виноградарь, Порфирий Обод жил лозой, болел ею денно и нощно. Там, в солнцезалитом детстве, среди стройных рядов избалованных нещечек, отец и остался в Дуниной памяти. Там пропадал он с утра и до ночи: чистил, подвязывал, пасынковал, снова подвязывал, пасынковал, прореживал листья, чистил жирующие побеги, проводил катаровку, прищипывал, снова пасынковал, подвязывал наливавшие гроздами лозы.

Самого старшего брата Евдокия помнила смутно. Остались мокрое от слёз, счастливое лицо мамы, запах махорки и кожаной портупеи, когда совсем маленькой, замерев от восторга и страха, сидела на коленях у военного, совсем взрослого дяди среди звона стаканов и шумных, многоголосых застольных речей.

Похоронка на него пришла осенью 44-го, после освобождения от фашистов. Мама плакала и крестилась на иконы, причитая, что вот старшему выпало воинство, что пал он смертью храбрых в свой срок. Михая призвали на службу как раз накануне голодного года, остался служить на сверхсрочной, и мама всегда говорила, что он тем избежал голодной смерти.

А средний, Павлуша, не спасся, умер от скарлатины в год рождения младшенькой. Пахары опустошили до донышка неурожайная осень, а следом — бесснежная, долгая зимняя стужа, а за нею — засушливая весна, продразвёрстка, которая начисто вымела и без того скудные запасы муки, сухофруктов, тушёнки, солений из пахарских погребов.

Навалился лютый голод. У мамы пропало молоко, и младенчика Дуню отпаивали остатками прошлогодней Бэбяски. Люди, спасаясь от дистрофии, бежали за реку. Порфирий с семьёй остался, то ли потому, что старший стойко переносил тяготы и лишения солдатской службы в рабоче-крестьянской армии, то ли из-за вверенного садово-огороднического товарищества, или попросту из-за лозы. Её надо было чистить.

Дуня по детству, прибегая от мамы в ряды винограда и там, как в чудесном лабиринте, отыскивая по чиканью ножниц отца, и сообразить не могла, что все эти лозы когда-то — совсем недавно, уже в прошлой жизни — были их непосредственной, папа-маминой собственностью.

До прихода муравьиной эпохи семейство Порфирия и Ефросиньи Обод счастливо обладало почти пятью гектарами отведенных под виноград наделов, а сверх того, абрикосовым, грушевым, сливовым садом.

Первым в селе Порфирий завел школку — питомник для саженцев и за ними ухаживал, словно бы за грудничками. Даже вёл переписку с опытной станцией, расположенной в селе Плоть. По семейному преданию, владелец имения в Плоти, князь Трубецкой был проездом в Пахарах и, замученный жаждой, отведал вина из погреба отца Порфирия Обода. С того самого мига стареющий князь обрёл жизнь новую — в виноградарстве и виноделии, позабыв о сиятельной праздности, засучил рукава, подвизался в качестве знатного оригинатора и селекционера.

Порфирий писал в Плотянскую станцию, чтобы вызнать о новых методах борьбы с филлоксерой, а потом их внедрял, к прочим же нововведениям в культуре возделывания лозы относился скептически. Особенно это касалось насаждения новомодных заморских сортов. «Сажено дедами. Заповедано нам. Трудись», — говорил отец бабы Доки, утирая пот со лба мозолистой рукой.

На рядах и в питомнике у Порфирия сортов было больше десятка, на вино и на стол, и все искони — тут и сочная Поама Франкуший, она же Мустоаса, тут и Корб, непроглядный, как ночь, наливавшийся мудростью в бочке, а в стакане отливавший вороновым крылом.

Приехавший за черенками из Паркан болгарин всё твердил, что сорт этот — Чёрный Булгар, и тогда Порфирий повёл его к бочке, в дубовой шкуре которой вызревало пятьдесят вёдер отборнейшей Качивелы. Как и положено хозяину в погребе, нацедив, он выпил первым, а потом протянул гостю стакан, в тонкостенной выси которого полнилось пламя рубинового огня. Болгарин отпил и… заплакал, забормотал: «Мавруд… Мавруд…».

Этот сорт ещё при Орфее произрастал на земле древней Фракии, а через века бежал от турецкого ига вместе с переселенцами, которых сиятельный дюк Решилье насадил в левобережной излуке Днестра. Прямо там, перед бочкой, во мраке освещенного свечой погреба, из потомка безудержного Спартака полилась речь, родная создателям славянской азбуки, как родник черно-огненной влаги, ступившей сквозь толщу веков, от тех первородных грунтовых вод, которые окропили и вызвали к жизни ангелические звоны глаголицы.

Стакан стакану передавал слово, и бочка бочке открывала знание. Многие дивные лозы исправно плодоносили в строгих порядках Порфирия Обода: питавшие юношей смыслами спелых персей, а стариков — бессмыслицей, исконные жители местных плавней Плавай, Чоркуца, миндальная Бусуяка, медовый Траминер; с востока явившийся Ладанный, он же Белый Мускат — капризный в уходе, но тонко даривший усладу вкусившему, как наложница дарит себя иссушённому желанием шейху; древней, как небо, корягой торчавший из склона, чтивший когорты Траяна и меч Децебала, дремучий Сильванер; изысканная Коарна Нягрэ, начинавшая таять, сочиться терпкими соками, только положишь её на язык; клин — клином, чёрные мысли — иссиней своей чернотою прогоняющая, забористая Кадарка, она же Чёрная Гижа, — Бог весть когда завезённая на Днестр арнаутами