Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

и картошку, давясь, запивая винной кислятиной, я, никак не в силах одуплиться, пытался внимать.

А они верещали, что на волнах Нистрянских FM — «Радио Гоогль»! Всё равно как пиратский фрегат на рейде набитых флоринами толстозадых каравелл. Все на корму, а то все пойдут рыбам на корм. Мол, достанут они всё равно, по самое эСэНГэ! И не надо щемиться, никуда, мол, не деться. Некуда. Всю глухомань оцепили гирляндами новогодних колючек, в охапке с Мухосранском и Скотопригоньевском. Так что и не мечтать, чтоб склеить ласты и смотаться в Тучекукуйск.

«Весело, весело встретим новую эру! Выбора вам не оставим! Только — Праздник Выбора! Ну-ка, плотнее все в хоровод вокруг кандидата, единого и неделимого, оплота, надёжи, тресветлого Цеаша! Кто не в хороводе, тот в трубопроводе! Считайте — попали, ненаглядные дристянцы. Как же на вас наглядеться, если вас, на хрен, как бы и нет ни хрена? Мы вас не видим. Эх, да не пришей ЧК к гестапо… Ведь это же радио! А значит, отыщем вас, где бы вы ни были! Подымем волну, только диапазона FM.

Ведь «Радио-Гоогль» — всё моогль!.. Ну, или почти всё. В эфире с утра и до позднего вечера. Считай, круглосуточно. Так что мы, дорогие радиослушатели и радиослушательницы, с вами всегда — днём и ночью, в горе и радости, когда срётесь и дружитесь, когда трахаетесь на скрипучих кушетках и софах, на хлюпкой кухонной мебели, в кабинете начальства, в хлеву, в нужнике дискотеки — везде, где вы любитесь со своими мужьями и жёнами, дружками-подружками, безотказными шлюхами и разборчивыми потаскунами. Вы себе пяльте друг дружку, а мы тем временем отымеем мозги. Естественно, ваши!

Мы вам так их промоем, что будут хрустеть, будто те тонны зелени, что нам отгрузили чудозвоны-заказчики, хитрожопо-заумные пастухи местного бараньего стада. Или мы просто так, мать вашу эдак, пёрли тысячи километров, через десять мудачных таможен, сюда, в дырадизовскую тмутаракань, к побирающимся на задворках империи, чтоб вам повылазило!?

Чёрта с два, иначе не стоило даже и вылезать за пределы Садового колечка — балдёжной нашей джакузи, бульон для которой, чтоб вы знали, побирушки, цистернами гонят из самой Темзы. Как баржи караванов, сплавляют по Северному морскому пути. Ну, так ну-ка все вместе, уши развесьте!

Или вы тут, задолбыши, поголовно долбитесь в уши? Так какого же хрена весь этот «долби-зэ-рануд»? То-то же, и нефиг тут рыла свои воротить! Высоко сидим, ни хрена не видим. Не за тем же мы, перцы лихого эфира, подписались на чёртову эту заказуху, да за с вас же состриженные купоны, сраные налогоплательщики. Посему и внимайте, мать вашу так…»

Никого так и не отыскав, я шажками перемещался по дому, прибранному, но обветшалому, с облупившейся извёсткой, потёками и обнажившейся дранкой на потолках.

Волны радио догоняли повсюду, толкались в затылок барашками истерических придыханий о паводке, бедствиях, накатывали, хватали за самый кадык козни врагов, готовящих акты по удушению свободолюбивого левобережья, подтопленного, но не покорённого. Тут же шло, а вернее потоком лилось и о монстре, о его злодеяниях, о приспешниках, пятой колонне, творящей в русле Днестра, сиречь — в зоне опасности, провокации и эскалации напряженности.

То ли от этой ирадозейналовской говорильни, то ли от влитого залпом стакана у меня разыгрались сушняк и изжога. Мучимый жаждой, еле-еле ступая, я вышел во двор и припал к рукомойнику. Алюминий нагрелся на солнце, вода была тёплая, собачка, «звоночек», зашедшись лаем, рвала цепь до самоудушения. В тенёчке, возле куском отошедшего цоколя, стояло ведро. Воды там мерцало на треть. Схватив, ощутил ладонями холодные стенки, жадно припал и тянул ледяную, прозрачную влагу до бесконечности, как тогда, в прошлой жизни, в распахнутым оком слезящейся Окнице.

Белка так нигде и не обнаружилась. С собачкой мы сразу нашли общий язык, причём язык был её. А мой — и празднословный, и лукавый — словно бы потерялся, где-то там, по пути, в нистрянских разлившихся хлябях. Вынули и трепетное сердце, но ни жала, ни угля в опорожнённую тару никто не вложил. Вот я и болтался, порожней облаткой, в периметре плетня, семеня под плетьми «Радио-Гоогля», пока не явилась бабуля.

Притопала лишь под вечер, посидела немного и сходу взялась за возню по хозяйству. И всё в молчаливой привычке, с сострадательным каким-то игнорированием меня.

Когда перенимал охапку дров и сучьев, чтоб отнести к печке, вдруг сказала: «Уехала Лидка. Не сказала, куда. Наказала о тебе заботиться…»

Плита на печи расходилась чугунными кругами, и в кухню при растопке начинало чадить, и надо было открыть рассохшуюся форточку.

Принимая всё, как данность, я немо включался в производимые бабкой дела, чем вызывал её молчаливое одобрение. Мелким шагом — к колодцу, который на улице, за сотню шагов от ветхой калитки, с привязанным цепью ведром.

Будто так и крутилось, с металлическим скрипом, целую вечность в Пахарах, как в стакане, который вверх дном. Накрыл колпаком — стеклянным, гранёным, и значит, не рыпайся. Цепь — на ноге, там, вовне, за обманом прозрачного воздуха — не спастись, сжуют — не подавятся.

А я и не дёргался. Был молчалив, обезмыслен и пуст, и бабку, похоже, это устраивало. Как будто прибило к ней, одиноко живущей, долгожданное нещечко — стоеросового внучка, и теперь она готова была кохать и баюкать, и поить винцом, и сказывать сказки со своим неповторимо-молдавским, словно намыленным, «-эль».

Бабка рассказывала, что в лихие голодные годы, когда молоко у мамочек пропадало, грудничков поили из бочки, потому что вино из Бэбяски, выбродив без воды и без сахара, выдержанное в дубовой бочке, составом своим совпадало с грудным молоком. Потому его и называли — Бабье, потому в старину говорилось: кровь с молоком.

В пустозвонной башке не сходилось: как это, красная кровь и молочные реки? Но вопросы я не задавал, вспоминая, что это ведь сказка, а значит, умом не понять, и надо поверить. А бабка всё сказывала, словно к затерянной в буреломах сказительнице добралась рыщущая по глуши в поисках замшелых носителей диалектов и говоров экспедиция беспардонных словесников. Поставили перед ней свой бабинный касетофон, нажали на «вкл.», и прорвало, налипая на ленту, всё, копившееся десятилетиями.

Бывало, вернёмся из виноградников, перекусим стаканом вина и куском ячменного хлеба, который бабка сама в печи выпекала. Бывал и кусок мамалыги, или брынзы из бочки, или карасики, раз даже был толстолоб — смотря, чем рассчитывались на котах.

Неизменно под волны эфира. Бабка внимала «Гооглю», сосредоточенно подставляя себя под безмерный прибой заведённого радио. И