Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

только уже восприняв солёные брызги и пену, посидев и прибравшись, принималась рассказывать. Сказки с каждым разом становились страшней, странным образом соотносясь со страстями в эфире, и уже размывались границы намёка и лжи, яви, и сна, и урока пришибленным молодцам.

Пахары в тисках, как стакан — в ежовых рукавицах. С запада, полумесяцем серебристого лезвия, приставлен к самому горлу села разлившийся паводок. Наделы крестьян, огороды — канули в кану Днестра. Попробуй испей, до дна вычерпай чудесную чашечку. Не с чего есть и перспектив на весну — никаких. Один только выход: за бануцы батрачить на обрезке плантаций Дубаларя. Словно щупальца, корчась, они подступают к селу с юга, востока и севера. По хитрому сговору со стихией, ряды бесконечных кустов всюду, где нет воды. Деваться некуда. Куда ни глянь, отсюда и до горизонта, безбрежные вотчины владетельного эксплуататора.

Куда не сунься, чистка — повсюду! Чуть свет, безобразные пальцы бабушки Докии безжалостно, словно клещи-коряги, сжимали плечо и трясли. «Пора на чистку!..» Полезай на лопату!.. Чистка, чистка, чистка!

На коты, чуть с востока светлел небосвод, мы с бабкой шли каждое утро. На обрезку лозы. Чистка здесь началась, как и положено, ещё в феврале, на святого Трифона. Но рядов было много, а людей мало. Привозить стали даже с правого берега, чтобы успеть. Бабка всё сокрушалась, что вряд ли успеют до плача, и что лучше пока вовсе не стричь, подождать, как отплачет и распустятся почки и тогда уже снова продолжить обрезку.

А я, как глупец-неофит, ни капельки не понимал, и двигал плечами, а она терпеливо талдычила, что лоза плачет пасокой, и во время сокодвижения чистить нельзя, потому что со слезами уйдёт и весь урожай, но упырю всё равно, он не пьёт, а высасывает, лишь бы хапнуть, быстрей приложиться и налить свои буркалы.

Так приговаривала баба Докия и всё чикала, чикала своими остро отточенными ножницами. А потом прибавляла, заводясь в стиле радио, что на то, мол, и Дубаларь, мол, дуб дубом, и таких же дубин понабрал, и что жёлуди им разводить, а не виноград, и она, мол, их, упырей, не боится, мол, видала и не таковских.

Но, чуть только мелькал в междурядье силуэт батрака или шаставшего надзиравшего, воинственный дух бабки… нет, не исчезал, а молниеносно переключался. На меня. «Что ж творишь, дубина безмозглая!.. По живому ведь режешь!..» По наказу исчезнувшей Белки бабка втирала местным легенду о Лидином парне, сироте и приблуде, к тому же, немом недоумке.

С отведённой мне ролью я, видимо, справлялся, не напрягаясь, потому что вопросов ко мне не возникало ни у людей Дубаларя, ни у сельских жителей, сплошь таивших под коростой неряшливо-скудного равнодушия пытливые души. Со временем даже установилось некое всем миром доброжелательно-жалостливое ко мне отношение, в котором я молчаливо нежился всем своим пустопорожним нутром, как черепаха на солнышке. Черепух, черепых… Обглоданная черепушка …

Ведь чистка, и в правду, это проще простого. Убираешь всё лишнее. Как анекдот про скульптуру, упрятанную в необтёсанном камне. Только вместо резца с молотком — секатор. Проще простого, только нет ничего сложнее. Отхвати-ка всё лишнее безоружному пленному, обскубай до беспалых культей в страхе вздёрнутые «хенде хох» рукава и кордоны[56].

В первый же день я печёнками осознал, почему Паромыч и Ормо с таким пиететом — как к святая святых — приближались к кустам, не пуская на чистку непосвященных. Каково это — чикать живаго?

Вот и мне, ступавшему в ряд, происходящее виделось каким-то вывернутым наизнанку толстовским «После бала». Выстроенные в две шеренги, как для порки шпицрутенами, но наказывать будут не того, кто зашёл, а рядами стоящих. Сечь секатором.

Ряд уходит за горизонт и сплошь состоит из приговорённых, и каждый, беспомощно растопырив лозы, дрожит, раздираемый воплем безъязыкого ужаса. А рядом — другой, а следом — ещё и ещё.

Не зря я стал звать её баба Дока. Она научила затачивать наждачкой лезвия, и, чтобы на ладонях быстрее зажили мозоли от чистки, на них надо просто поссать, и что сучок замещения обязательно предваряет плодовую стрелку, и побеги на будущее следует выбирать с учётом последующей раны, и резать их так, чтоб они находились ежегодно с одной стороны; ампутировать ровно и гладко, без пеньков, и срезы чтоб смотрели внутрь, но не к почке, а секатор заточен, как меч и секира, тогда пасока не обуглит глазки.

Плач, палач! Лоза сплошь усыпана глазками. Обрезаешь, а они всё глядят в упор, не мигая. Упор секатора направлять к удаляемой части, не путать лозу будущего с жирующей, и чем толще однолетний побег, тем длиннее его обрезать, и нижний глазок на сучке замещения чтобы пялился наружу, при длинной обрезке отступать от узла на палец, а короткую чистить на один хрящик выше, по локоток, с удалением почки.

Поначалу я оставлял слишком много. Баба Дока возвращалась и безжалостно заново чикала, в нетерпении объясняя, что куст, чем пуще на чистке, тем полнее на краме — празднике урожая. Удаляла длиннющие, как у баскетболистов, конечности, разжёвывала, как дитяти: прошлогодний побег? Своё отплодоносил. Удалить. Хоть целые тулова, если помёрзли, не дали побегов ни для плодовых стрелок, ни для сучков замещения. Чистка! Чистка! Чистка!

От чиканья и бесконечных рядов голова начинала болеть, разламываться на левую сторону, и в этот разлом, как в сухую землю, уходили все мало-мальские силы. И тогда новоявленный чистильщик, горемычный злой виноградарь ложился на землю, нагретую солнышком, под штамб или к цементной шпалере. Коряжистый развитый ствол отслаивался полосками старой коры в лучах восходящего солнца, словно змей, обновляющий кожу, как бродяга, что, пройдя километры прожаренной пыли, совлекает лохмотья на речном берегу, чтоб скорей окунуться в прохладу теченья.

На боку, поджавши коленки, я лежал, слабостью размазанный по мягкой земле. Биение становилось то громче, то тише, и сил только и оставалось, чтоб сжимать в ладони секатор. Сквозь шумную боль в голове проступали шаги бабы Доки. Она подходила тихонько и не говорила ни слова, но я чувствовал её присутствие. Стояла рядом с минуту, молчала, а потом удалялась, и ещё через время раздавалось размеренно: чик…чик… чик… Чистка!..

Лежал, сколько мог. Хоть час, хоть весь день до заката. Припав к пахарскому склону, как разряженный аккумулятор, накапливал силы, чтоб дойти от рядов до села.

Пахары в тисках, а стакан — в руках. Спасаясь от барщины, сюда пришли пахари, и село назвали так — в честь дошедших себя. Схоронились в тучнеющей пойме, не