Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Их вид мог бы даже вызвать в сердце Ефросиньи жалость, но в ней, еле сдерживавшей нарастающую во всём теле слабость и дрожь, не было ничего, кроме страха и ненависти. Она стояла, посреди двора, напротив унтер-офицера. Он казался ей огромным, хотя на самом деле он был невысокий, тщедушный, с желваками, постоянно играющими на высохших от табака щеках. Выпятив грудь и по-хозяйски расставив ноги, он рос и рос, становился всё выше и выше, а она словно съеживалась.

Наконец, он навис над ней грязно-зелёной горой, когда выкрикнул: «В погреб!». Словно хлестнул по глазам наотмашь бичом, сплетённым в косицу из полос воловьей кожи. «Где твоя дочь?! Где прячешь?! Где дочь?!» — кричал он всё громче и громче, и брызгал слюной, и колыхался над головой огромной бесформенной грудой.

Ефросинья вопросы слышала, словно о сне, и будто бы отвечала, что дочери нет, что есть нечего, и дочка сейчас у тётки, на том берегу, в бессарабских Пахарах, а он кричал, что она врёт, что, если найдут её дочь, то за обман они обе дорого заплатят. Обеих заколют штыками. «Сначала её!.. Слышишь, proastă[59]?!.. Чтоб ты видела, что натворила!.. Ты будешь виновата!.. Где ты её прячешь?!».

«На том берегу… на том берегу», — твердила, как обезумевшая, Ефросинья. Крик унтера опрокинулся чугуном, подмял её всю непомерной тяжестью. Ноги перестали держать, мозг онемел и канул во тьму.

Очнулась Ефросинья только под вечер, на холодной земле, там, где упала, потеряв сознание. Тело не слушалось, мысли в голове тяжко ворочались, словно опутанные черными, зловонными тряпками. Такими, как обмотки на ногах румынских солдат. Их во дворе не было. Пустота. Сколько она так пролежала? Может быть, пару часов? Может, сутки? Миг пустоты и лёгкости сменился вдруг приступом отчаянного страха.

Накатило с таким остервенением, что пересилило немощь. Кое-как, цепляясь локтями, ворочаясь непослушным телом, Ефросинья добралась до распахнутой зиянием двери в погреб. Разодрав рукава ватника, сбив руки в кровь, стащилась вниз по сырым ступеням к окутанным теменью бочкам. Стала звать и стучать по шершавой дубовой шкуре, выть и кричать, и скрестись, ломая ногти, занозя под них дубовые щепки. Её под сердцем выношенное нещечко, её родимая кровиночка не отвечала. Кромешная, безъязыкая тьма хранила молчание. Бе же нощь…

Обошлось. Схороненную в бочке Дуню солдаты так и не нашли. В объятьях дубового, чёрно-пурпурового нутра, сжавшись в беззвучный, дрожащий комок, она вела себя тихо, словно набрав в рот чернил. На самом дне бочки оставались остатки вина и осадок, и Евдокия, черпая ладонью, пила креплёный дурманящий дух и жевала хрустящую жижу. Так она просидела три дня и три ночи, и ещё четвёртый день. На четвёртую ночь мама извлекла дочь из укрытия на двор. Воздух был чистый, но света Божьего не было — ни звездинки, ни месяца. Бе же нощь.

Тьма объяла весь свет, и Ефросинья радовалась этой тьме остервенело, отчаянно. Она быстро-быстро повела набравшую в рот чернил дочку окольной тропинкой, через поля, к реке. Там её ждал лодочник, Беженарь-младший, старостин сын. Захаживал в гости к Порфирию, пропустить у соседа стакан доброго вина, и другой, и третий, и всё приговаривал, что вино — хорошо, а цуйка лучше. До работы он не был охотник, больше — до цуйки, а Порфирий таких не больно привечал. А потом, вернувшись из Парадизовска сам не свой, Порфирий стал пить всё чаще и больше всё — цуйку, а Беженарь как раз ему и пригодился.

Ефросинья мужнина знакомца не терпела, за дурное пьянство и за грязный взгляд. Посмотрит, будто запачкает. А когда похоронила мужа, старостин сын заявился к ней после поминок, в тот же вечер, нагло стал приставать и вытаскивать из карманов деньги и золото. В потных руках его комкались и румынские леи, и оккупационные немецкие марки, кольца, и серьги, и брошь. То, что люди в безоглядном ужасе совали ему, чтобы спастись, пока он переправлял их на лодке из правобережных Пахар в Пахары левобережные.

Беженарь уговаривал, чтоб она с ним жила, а Ефросинья сказала в ответ, что и деньги, и золото эти прокляты. Он поначалу вспылил, говорил, что кого-то он пытался спасти, как они просили, отпустил, но — в реку, и что он не виноват, что эти евреи, и комуняки, и цыгане, и их детёныши плохо плавали.

Здесь, зажатое между Пахар, брюхо змея Днестра вечно пучится ямами, омутами да водоворотами. А потом Беженарь перестал уговаривать, спрятал деньги и побрякушки обратно по карманам, и пока он их рассовывал, злорадно кривил свои жирные губы ей прямо в лицо.

Так же, как кривился он вчера, когда она, прокравшись на берег, уговаривала его отвезти их с Дуней на тот берег, к тётке. А старостин сын, не в силах сдержать ухмылки, мотал головой, говорил, что двоих он не повезёт, что лодка, мол, маленькая, и если поймают — расстреляют, а шкурой своей из-за двух потаскушек он рисковать не намерен.

Ефросинья, ополоумев, умоляла, переправить через реку хотя бы девочку. И тогда Беженарь раздулся от самодовольства. Что ж, он отлично знает, где живёт тётка Вера, крёстная Ефросиньи, нанашка Порфирия. Старостин сын согласился, но поставил условие. Бе же нощь…

Стылая ночь была чернее смолы, и они с Евдокией продрогли, пока отыскали у кромки лодку и Беженаря. От него разило самогоном. Ефросинья заклинала доставить в целости девочку к тёте, а он шепотом выругал её последним словом, икая и отрыгивая в смоляной черноте. Чертыхаясь, он грубо пихнул молчаливую Дуню на дно лодки, приказав ей лежать без единого звука, и сверху что-то накинул. Ефросинья стала хватать его за руки, зашедшимся шёпотом просила его побожиться, а он только икал и чертыхался, и разя перегаром цедил: «Жди, готовься… я скоро обернусь».

Страх, необъятный, как ночь, задушил Ефросинью: лодочник сотворит что-то с Дуней, или, не дай Бог, спихнёт её в реку. И тогда она поставила своё условие: в знак того, что обещанное выполнено, Беженарь принесёт от тёти Веры ту самую карточку — раскрашенный снимок иконки из Кицканского монастыря, что она подарила своей крёстной.

В кромешной тьме той бесконечной ночи венценосная девочка с порфирородным младенцем на руках вернулась в дом Ефросиньи Обод и заново воцарилась в красном углу. Они словно поменялись местами с другой девочкой, которая в той же кромешной темноте пересекла Днестр в противоположном направлении. Беженарь обещание выполнил, а она — его условие.

Бе же нощь. Для Дуни она длилась