Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

ещё бесконечных три года. Дни отсиживалась в погребе бабушки Веры и деда Матвея, сухом и прохладном, в дом поднималась только после захода солнца. Наверху, в доме, на попытки бабушки Веры и деда завести разговор девочка откликалась неохотно, помогала в хозяйстве и хранила молчание. Словно в те три дня склизкого страха, когда мама прятала её от облавы, темнота и безмолвие перелились в Евдокию из нутра спасительной бочки и заполнили её до краёв.

Как стакан, который Василий наполнял венозным Бако, залихватски, как невольницу, нагибая горловину кувшина. Непременно чтоб с горкой, чтоб на самом гранёном краю, как набычившийся пузырь, багряно трепыхалась каёмка, угрожая прорваться-пролиться, но далее — вниз и вглубь — никакой красноты, а иссиняя чернота, и чем больше её пьёшь, тем она делается кромешней.

Это всё Белка… Из-за неё, стакан за стаканом, ведро за ведром, впускал я в себя жизнь бабы Доки. Внутренне ощущал себя обязанным, что ли… Когда люди начинают жить вместе, то, волей или неволей, вынужденно или нет, вбирают сознанием сродников, близких друг дружки.

Но то, что было между мною и Белкой, между нами, в те несколько дней и ночей после гибели «Огорода», назвать словом «жили» нельзя. Или «спали», хотя мы и спали, или «трахались», хотя мы и трахались, или, тем более, «занимались любовью».

Спасались — вот категория состояния, наиболее подходящая для тогдашнего нашего сосуществования. Соэкзистенции. Привело ли оно к эссенции? Человек — это будущее человека. Че — Че. Пурпуровая мантия — знак мятежа. Порфирородность скрепляет царская пряжка «роро». А что удерживало нас? Неужто замысел ловца бестолковых, ловкача, искусителя Ормо? Или умысел?..

Иуда, предатель, Азеф… Таким ныне твёрдо считал я предводителя огородников. И зачем были все эти захмелевшие посиделки, и сплавы, и читки, и чистки? А именования, этот «Злой виноградарь»?.. Становилось ясным как день: чтоб накликать напасть на наши овечьи головы, посрамить покусившихся на неведомый урожай.

На то и «Наливайко», дабы вздёрнуть Северина на дыбу. Не того тракториста, который убирал распухшие трупы с асфальта бендерских изжаренных улиц, предавал их земле. Атамана, изжаренного живьём в медном быке, за порубленных сотнями — от Белой Руси до Валахии — басурман, униатов и шляхту, за письмо королю Сигизмунду с просьбой отвести казакам дикопольские земли от Днестра и до Буга.

Товарищи предали своего предводителя в урочище Солонице, как председатель товарищества предал друзей на Рогской подкове, как Иуда Семёнович Искариоцкий предал Учителя в ночном вертограде. Предал, то есть, буквально, — передал в руки врагов того, кто кормил его с рук. Омочив хлеб, дал Иуде Симонову Искариотскому.

И по хлебе тогда вниде в он сатана. Что за калинов мост — хлеб, вымоченный в вине? Какие берега он соединяет? И если бережёного Бог бережёт, на каком надо быть берегу для всамделишного оберега? Где оно, всё сцепляющее воедино, истово вожделеемое, как мглисто-зелёный балаур алчет кончик своего же хвоста, искомое гоГо?

Винтовым прессом давит вина. Равнозначна ли тяжесть её обвинению? Троекратное простилось отступничество, и даже вменилось в заслуги. Не простилось предательство. Ибо отступиться означает лишь смалодушничать, то есть душой сделаться много меньше, но предать — означает: удавить душу вовсе.

И если один из стоявших тогда в месте предательства отсёк мечом ухо рабу первосвященника, значит ли это, что ему уподоблен Ван Гог, отрезавший ухо рабу своего безумия? Или Гоголь, отрезавший нос своему персонажу? Кому? Только тут, из глубин подсознания — на зыбучий винил распаренного чернозёма, выплывал немой господин, обезобразившийся от неразрешимости Вопрос Вопросович Вопросов…

Ведь был и другой, не Искариот, раб Кандидата, не смевший назвать себя братом, из-за того, что когда-то, при разделе отцовской земли, не хотел наделять того паем. Святой Иуда…

Возросший до звёзд, блуждавших над зоной низкого давления Атлантики, ураганом, со тьмами святых Ангелов, обрушивший на Европу облака, носимые ветром, осенние деревья, бесплодные, дважды умершие, исторгнутые, свирепые морские волны, пенящиеся срамотами своими. Сотряслись и вечные узы, под мраком соблюдавшие суд великого дня.

Хватка ослабла, и всплыли говоруны, господа хорошие с правого берега, не сохранившие своего достоинства. Обслуга местного владетельного олигарха. Баба Дока их не жаловала, заставляла себя с ними разговаривать с видимым усилием. «А чего мне бояться?.. Креста на них нет… Страшный суд — вот страшно… А эти шавки, у Дубаларя на побегушках… Что они мне сделают?»

Приходили по очереди или вдвоём, обычно под вечер. Возникали в межрядье бесшумно и вдруг, всегда неожиданно, так, что мы с бабой Докой пугались. Словно из-под земли вырастали. И сразу с какой-нибудь гадости: «Чего это вы тут на пару возитесь? Не иначе бабушка внучка нянчит… А, Евдокия? Подыскала себе молодого?». И следом — хихиканье.

Один, Кафкалюк, суховатый, желвачный, второй, Мошняга, шарнирный в широких плечах, весь дёрганый, типа боксёра. И лица, и взгляды покрыты неуловимой мутотой, словно налётом коричневой слизи. Желвачный хихикает желчно, по мелкому, а шарнирный — трёт в явно выказанном удовольствии свой поломанный нос, растягивая обслюнявленную ротяку. Точно — шавки, или же — рексы.

Секатор Ормо, зажатый в руке, становится тяжелее. «Ну, вы-то, ребятки, точно друг дружку нашли!», — кричу в запале. Запал никуда не годится, глас звучит еле-еле, отдалённым эхом искомого рыка, однако достигает реакции. Склизкие лыбы скукоживаются, мутота стирает ухмылки.

Бабка держит и дёргает, как морзянкой, меня за рукав, выступает навстречу обоим, говорит что-то им по-молдавски, быстро-быстро, тыча ножницами то у них перед лицами, то в ряды винограда. Заговаривает гнилые клыки, словно суёт в пасти кость двум паршивым озлобленным псам. Те отвечают, ругательно громко, потом, выплеснув первую злобу, сразу же успокаиваются, мутью вобравшись в ухмылки.

Один Кафкалюк чего стоит: словно некое мерзкое насекомое выпросталось из люка открытого рта, и, пошевеливая щетинками, направилось по лицу, оставляя слизистый след.

Рексы не предпринимают в отношении малохольного никаких прямых действий. Слишком просто, и к тому же тут баба Докия, к которой эти оба испытывают нечто, похожее на уважение. Потом уже я узнаю, что замес питбуля с боксёром, именуемый Мошнягой, одно время имел почти что серьезные отношения с бабадокиной дочкой, матерью Лиды.

Лидочке шёл третий годик, а её гастрольная мама как раз обернулась после первой, но далеко не последней побывки в профилактории, да не простом, а лечебно-трудовом. Из принудительных мер воспитания Изабелла вышла, как Афродита из пены. И когда выходила купаться на речку и загорать в модном купальнике, купленном на заработанные в профилактории деньги, мглисто-зелёные воды сплавляли вниз по течению разум всего мужского население обоих