Физрук на своей волне. Трилогия (СИ) - Гуров Валерий Александрович

– Вы о чём? – у Лени аж защитный рефлекс сработал, и он время от времени переходил со мной обратно на «вы».

– О главном, о том, – сказал я жёстко. – Что гораздо проще поставить на этих ребятах крест, чем попробовать их вытянуть. Проще записать их в «трудных», в «социально запущенных», в «группу риска». Поставить галочку и выдохнуть. А дальше пусть катятся, да?

– Владимир Петрович…

– Я‑то Владимир Петрович, – отрезал я. – А вот ты кто, Леня? Пора бы определиться, кто ты такой по жизни – директор или просто человек, который подписывает бумаги, чтобы сверху не ругали.

Леня замотал головой, откинулся на спинку кресла, лицо у него побледнело и пошло пятнами. Но я не останавливался.

– Сейчас вы сделали выбор, – продолжил я холодно. – Вы решили ныть, разводить руками и прикрываться правилами. «Мы не можем, нам не положено, так написано». Ты выбрал наблюдать, как вместе с 11 «Д» вы ставите крест на всех остальных. Потому что если сегодня вы отвернулись от этих парней, завтра отвернётесь и от остальных.

Помолчали. Леня не смотрел на меня, уткнулся лицом в ладони и тихо выдохнул. Я наблюдал, понимая, что за эти несколько минут он, наконец, услышал правду, которую все знали, но боялись произнести.

Леня долго молчал. Я видел, как в его глазах шла борьба между должностью и человеком. Между тем, что ему велят делать бумажки и отчёты, и тем, что он ещё не совсем утратил способность видеть людей за этими бумагами.

Наконец он медленно поднял голову.

– Я понимаю тебя, Володя. Ты горячо говоришь, и в этих словах есть правда. Но у меня есть и обязанности.

Я не отводил взгляда, чувствуя, что сейчас либо он встанет рядом, либо последует отказ.

– Если ты боишься потерять пост, чтобы угодить кому‑то сверху, ты уже проиграл. Если же ты думаешь, что можно быть честным и по бумагам, и по делу, то докажи это. Это минимум, который ты можешь сделать как человек и как директор.

В кабинете повисла очередная пауза, в которой слышалось только тиканье часов. Видно было, как мои слова попали в самую больную точку.

– Вы… ты говоришь прямо, – прошептал Леня. – Я… прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду…

– Если сейчас ты отвернёшься от ребят, они не получат опору и пойдут по наклонной.

Леня на этот раз не отвёл глаз. В них было что‑то от усталого человека, который всё ещё пытается сохранить лицо и не хочет предать совесть.

– Володя, я не могу публично выступить против проверок. Я не могу остановить инвестора. Но я не подпишу распоряжение о твоём увольнении без служебной проверки. И я проведу педсовет для выяснения всех фактов. Ты подготовишь свои аргументы, документы, свидетелей – я дам тебе слово на заседании. Понимаешь?

Я понимал, что директор пытается выкрутиться и переложить ответственность, а заодно закруглить разговор. Я выдержал его взгляд.

– Подготовлю‑то я подготовлю, – ответил я. – Если понадобится. Вот только разговор сейчас не об этом.

Леня кивнул медленно, взвешенно.

– Володя… – он на секунду замялся, словно подбирал слова. – Спасибо, что не дал мне закрыться бумагами. Мне это нужно было услышать. Ты прав, нельзя сдаваться.

Такой настрой директора мне уже нравился куда больше.

– Знаешь, – продолжил Леня. – Сначала я подумал, что тот наш первый разговор был… ну, ради красного словца. Что ты не собираешься ничего делать, а просто взял себе дополнительную ставку. Хотел подзаработать, пока всё окончательно не рухнуло. Ну а что, ещё неделю назад никто из этих ребят вообще не появлялся на уроках. Я думал, что школа им до лампочки. Что и ты… ну, просто очередной герой на один день. Но… они начали ходить. Каждый день.

Я внимательно слушал это «откровение».

– Не знаю, как тебе это удалось. Что ты сделал, что сказал… но это факт. Они ходят. И субботник… – Леня качнул головой. – Меньше всего я ожидал, что на субботник придёт именно 11 «Д». Если бы мне кто сказал, я бы не поверил.

Он на секунду задумался, опёрся локтями о стол, сцепив пальцы.

– Так что теперь я вижу, что ты настроен решительно. Ты ведь правда готов идти до конца, да?

Я чуть кивнул.

– А я не умею иначе, – ответил я.

Леня снова молчал, долго. Видно было, что в голове у него уже крутятся мысли о том, что делать дальше. Планировать, думать, выстраивать шаги.

Я видел по глазам, что директору было тяжело. Вся его внутренняя борьба сейчас читалась как на ладони. Он не был плохим человеком, просто за годы работы научился выживать в системе, где выживают только те, кто не высовывается.

Должность директора – это ведь не просто кресло. Это тёплое место, пригретое, аккуратно выстланное отчётами, бумажками, согласованиями и проверками. Тихая гавань для тех, кто хочет прожить жизнь без потрясений. Многие мечтают попасть на это место – и не потому, что хотят изменить школу, а потому, что хотят стабильности.

Я понимал, что если Леня останется в рамках правил, всё у него будет идеально. Никаких проблем… максимум – переведут в другое учебное заведение, повыше, когда эта школа закроется. Может, даже место в управлении или министерстве.

Но после того, что я сказал, директор уже не мог сделать вид, будто не понимает. Леня услышал главное – за каждую «бумажную стабильность» платят чужими судьбами. Судьбами тех ребят, которые ещё только ищут, за что зацепиться в жизни. И если Леня сейчас выберет тишину, то выберет предательство.

Наконец директор, похоже, всё переварил. Он долго крутил ручку между пальцами, что‑то взвешивал и прикидывал. Потом выдохнул, будто принял внутреннее решение:

– Я сейчас позову завуча. Попробуем поговорить все вместе. Думаю, мы сможем прийти к какому‑то консенсусу.

Слово «консенсус» в его устах прозвучало как‑то особенно наивно, будто он сам не до конца верил в то, что говорит. В консенсус с Мымрой я верил примерно так же, как в то, что волк и ягнёнок смогут договориться… Консенсус – это, по сути, соглашение союзников. А завуч союзником мне не была и быть не могла. Мымра – это не человек, с которым ищут общее решение. Это человек, с которым воюют, причём на истощение.

В лучшем случае с ней можно искать компромисс, но и на компромиссы я не иду. Компромисс – это когда обе стороны по чуть‑чуть предают себя ради покоя. А я таких игр не люблю.

Глядя на её взвинченное состояние, я понимал, что даже если она вернётся в кабинет, ни о каком «договоримся» речи быть не может. Соню сейчас разрывает желание меня стереть с лица земли. И Леня, похоже, этого просто не видит, раз всё ещё надеется на педагогическую дипломатию и на возможность «всем быть довольными».

Что ж, пусть пробует. Отказываться я не стал – любая попытка урегулировать всё «мирно» в его понимании только укрепит мою позицию потом. Если не попробуешь, то не узнаешь, а если не узнаешь, то потом всю жизнь будешь думать, что компромисс был возможен. Пусть убедится сам.

Леня уже потянулся к телефону, снял трубку – и… замер. Рука застыла в воздухе, губы приоткрылись, но ни слова не последовало. Он сидел с вытянутым лицом, словно в ту же секунду понял, что звонить уже поздно.

Я нахмурился, прислушиваясь. И через мгновение стало ясно, что в приёмной, где сидела секретарша, кто‑то начал говорить на повышенных тонах.

Мы с директором переглянулись.

– Что там? – спросил я спокойно, хотя уже догадывался.

– Боюсь… ничего хорошего, Владимир Петрович, – прошептал Леня, аккуратно кладя трубку обратно на рычаг.

И почти сразу из‑за двери послышалось:

– Нельзя! Вас не вызывали! – говорила секретарша.

– Ах, не вызывали⁈ – донёсся мужской голос, звенящий от возмущения. – Да я сейчас сам войду, и посмотрим, кто здесь кого вызывает!

Дверь распахнулась, и в кабинет директора вбежал мужик. Широкий, со вздувшимися венами на шее, глаза вытаращены от ярости. Он не церемонился – огляделся и впился в меня глазами.

– Слышь, чмо, это ты Владимир Петрович?

Я вскинул бровь, поднимаясь со стула и понимая, что этот товарищ не намерен вести диалог.