На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Так что же, — сумел-таки сказать поперёк слово Тискиневич, и голос его прозвучал особенно сильно на фоне тишины, которой сумел добиться Сагайдачный, — желаешь ты, Пётр Конашевич, — намерено произнёс отчество Сагайдачного так, чтобы оно как литовская фамилия прозвучало, — повести запорожское лыцарство на подмогу московскому князю в Литву?

Снова зашумело собрание. Москву казаки не любили так же как Варшаву или Бахчисарай. Часто схлёстывались они с лихими всадниками засечной сторожи, когда ходили пощупать окрестности Переяславля-Рязанского, а то и Орла с Тулой, и сеча с поместной конницей была столь же жестокая, как с турком или татарином, пускай и с обеих сторон православные.

— Не желаем! — загудела толпа. — Не пойдём на Литву! Не любо нам за Москву кровь лить!

— Нет, — обернулся к гетману Сагайдачный, и снова стоило только зазвучать его голосу, как все притихли, слушая, что же он скажет. — Нет, пан гетман, — повторил он, — как ты отчество моё не коверкай, а фамилии литвинской из него не слепишь. Не поведу я общество казацкое, лыцарство запорожское на помощь московиту в Вильно. Пущай он сам с Жигимонтом воюет, нам до того дела нет. А покуда Польша с Литвою сцепились, так им до земель украинных, что по берегам Днепра лежат, дела тоже нет. Вот и должно нам, паны товарищи, те земли себе взять! Вот зачем пришёл я на Сечь, чтобы дать волю всему народу православному, что томится нынче под ляхами. Под Вишневецкими, Потоцкими, Замойскими — этими «королятами» украинных земель.

Он намеренно не стал ничего говорить о Радзивиллах, но земли их лежали в основном в Литве и Жмуди, а вот Острожского ему тут же Тискиневич припомнил.

— Что это ты про князя Острожского позабыл, Пётр Конашевич? — спросил он. — Не потому ли, что он на литовской земле нынче под московским князем ходит?

— Не потому, — отмахнулся Сагайдачный, — или забыл, что Острожские от века защищали веру православную и никогда не допускали на земли свои езуитов с их унией.

— Вишневецкие тоже православные, — возразил Тискиневич.

— А тем хуже для них, — напустился на княжеский род Сагайдачный, — ибо на землях их терпят тяжкие муки и всяческие притеснения люди православной веры. Так что Вишневецкие хуже езуитов, потому как предали они веру, пускай и в церковь ходят да по-православному крестятся.

Не нашёл больше ничего Тискиневич, и уже обдумывал, как ему дальше быть, когда Сагайдачный вернёт себе гетманскую булаву. Однако опальному гетману было ещё что сказать обществу, и не замедлил он это сделать.

— Коли помните вы, панове казацство, — говорил он, — не гетманом одного только Войска Запорожского объявил я себя, но гетманом обеих сторон Днепра! — Он вскинул сжатый кулак. — И в третий раз говорю я вам, товарищество, что пришёл я на Сечь, чтобы державу тут основать. Нашу казацкую державу, что на обеих берегах Днепра крепко встанет. И отсюда мы на равных говорить станем с ляхами, литвой, москвой и татарвой! Прежде нам на всё разрешения у короля польского просить надобно было, а теперь я говорю вам, панове казацство, что не надобно боле ничьих разрешений! Возьмём ту землю сами — саблей да самопалом! Будет то небывалая держава! Наша, казацкая!

— Веди нас на ляха, Пётр Кононович! — тут же обратился к нему Поздняков, и толпа вокруг помоста подхватила: «На ляха! На ляха!».

— Веди нас на Вишневецкого! — закричал оттуда Шелобод, и кош поддержал его громкими воплями. Не у одного Тискиневича среди казаков были свои кликуши. Старый казак Арапыч засвистал соловьём-разбойником, как умел он, не меняясь в лице, и свист его оглушил толпу.

— На Вишневецкого-христопродавца! — надрывал глотку Сапожников.

— На Вишневецких поганых! — вторил ему Гордей, лихо выписывая обнажённой саблей финты, при этом никого в тесно стоящей толпе не задевая.

— Булаву Петру Кононовичу! — заорал Шелобод, и остальные из коша подхватили.

— Сагайдачного в гетманы! — поддержали казаки с площади перед помостом. — Булаву ему! Булаву!

Нечего было сказать на это Тискиневичу, не имел права гетман спорить с решением казацкого общества. Лишь обернулся к сивоусым дедам, стоявшими за его спиной, но те только качали чубами цвета соли с перцем да крутили длинные усы. Никто из них не желал идти против общества, даже если не зажгли его старое сердце пламенные речи Сагайдачного.

Тогда молча шагнул к нему Тискиневич, вынул из-за широкого кушака гетманскую булаву и вложил её в раскрытую ладонь Сагайдачного. Такую же крепкую, привычную к рукоятке сабли да самопала. Вскинул над головой позлащённый, украшенный каменьями буздыган Сагайдачный и выкрикнул так громко, что, пожалуй, в самой отдалённой части острова Хортица его слова отдались:

— Гойда! Гойда, паны казацство!

А вскоре крик этот отдастся по всем землям Вишневецких, Потоцких, Замойских и прочих «королят» Малой Польши и Руси, на которые валом повалит вся сила казацкая.

[1] В 1611 году прощённое воскресенье выпадает на 20 февраля, соответственно Великая рада состоялась 19 февраля

Глава 19

Великий сейм

Он начался. Я этому сперва даже не поверил, так долго мы готовились. Даже к войне подготовка обычно менее тщательная, чем была проведена к Великому сейму Литовскому. Несколько недель шляхтичи гуляли по Вильно, бряцали саблями и пили до изумления, несмотря на шедший вовсю Великий пост. Конечно же, ушлые корчмари продавали им курицу и прочее мясо, не оглядываясь на него: им-то вера позволяет, а грех на том, кто ест, ведь он-то веры христианской. Я же старался поститься, благо недостатка в рыбе не было. А хмельницкого, как тут про пьянку говорили, не особо уважал и в прошлой жизни. Конечно, пить приходилось не воду. В этом веке никто не знает про кипячение, а требовать от слуг чего-то небывалого и прослыть этаким Руматой Эсторским, у меня желания не было. И без того чудесное спасение от болезни накладывало отпечаток. А уж если начну, опять же вспоминая Стругацких, желать странного, могут и в монастырь упечь на вечный постриг. Вождь может быть молодым, может быть отчаянно храбрым и сам водить в атаку хоругви, однако безумия ему никто не простит. На моём здравомыслии во многом зиждется всё наше восстание, судьба которого, несмотря на первые успехи, до сих пор висит на очень тонком волоске.

Между городами продолжали бесчинствовать лисовчики, разоряя усадьбы, грабя застянки, сжигая пригородные корчмы, где собирались наши сторонники. Теперь уже понятно было — это враг, подосланный Жигимонтом. Враг очень хорошо знакомый с тактикой лисовчиков, который легко мог маскировать свои действия так, чтобы все подумали именно на них. Скорее всего, это казаки из Дикого поля, а может и с самой Сечи, нанятые Вишневецкими, а может и королём, чтобы нести хаос, огонь и меч на литовскую землю.

— Вот что, пан Ян Кароль, — заявил я на очередном нашем совете Ходкевичу, — шлите людей к полковнику Лисовскому десяток, два, сколько угодно, лишь бы нашли его и передали письмо. Пускай возвращается в Литву и покончит с этими фальшивыми лисовчиками раз и навсегда, чтобы репутацию свою, которую он с таким трудом восстанавливает, поправить.

— А коли откажется? — спросил у меня гетман.

— Тогда ясно будет, кто он на самом деле, — ответил я. — Разбойник и вор, веры которому нет. И на него придётся охотиться, как на лиса, что забрался в курятник.

И всё же, несмотря на бесчинства фальшивых лисовчиков, сейм начал работу.

Первым делом его огласил архимандрит виленский Мелентий, с которым каким-то чудом удалось договориться Сапеге и Острожскому. Тот правда умело лавировал между нами и Вишневецким, который тоже был православным и вёл с ним переговоры. После благословения началось первое заседание.

Собрались мы, конечно же, в большом зале виленской ратуши. Том самом, где меня приветствовали князь Радзивилл-Сиротка и виленский каштелян Иероним Ходкевич. Зал этот, несмотря на впечатляющие размеры, не мог вместить всех желающих, и потому целая толпа шляхтичей похудороднее собралась на площади перед ратушей и ждала первых результатов. Огласить их должны были несколько сеймовых герольдов, чьи кандидатуры мы утверждали не один день, рассматривая каждого со всех сторон.