На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Первым поднялся на помост, откуда говорить на Сечи имел право всякий, кому было чего сказать на раде, конечно же, гетман Григорий Тискиневич. Лишённый булавы Сагайдачный не решился опередить его, давая гетману возможность высказаться первым. Иногда вторым побыть не так уж и скверно.

— Панове казачество, — не так уж громко проговорил Тискиневич, однако все большая площадь, где собрались черкасы словно покров тишины накрыл. Все разом замолчали, слушая, что гетман говорить станет, — Великую раду собрали мы потому, как решить надобно всем миром, как дальше жить нам. Всему братству черкасскому. Отовсюду жмёт нас лях, реестр урезал, денег всё меньше шлёт на Сечь, да и то шлёт неохотно, словно подачку псам кидает. Но псы ли мы ляшские? — вопросил Тискиневич. И тут же вся площадь зарычала, будто и вправду псы помост окружали. Злобные да голодные. — Ужель, коли у короля Жигимонта с Москвою мир, так мы тут сидеть станем? Или не пощупаем турецкого султана за шальвары, вдруг там мошна отыщется? Али на Крым не сходим, раз там своя замятня началась? Что нам запреты жигимонтовы теперь, паны черкасы? Тьфу! — сплюнул он себе под ноги и растёр носком красного сапога. — И растереть! Вот что скажу я вам, паны братья!

— На турка! — тут же заголосили его сторонники в толпе. — На московита! На татар! Бей их, кто в Бога верует! Богатую добычу возьмём!

— И добычу ту, — снова заговорил Тискиневич, — надобно не пропить всю, не прогулять. Ибо не совестно ли вам, черкасы, глядеть мне за спину, а? — Он указал рукой на деревянную церковь Покрова Богородицы, на паперти которой стоял помост. — У многих ли святых там оклады есть? Да коли бы каждый из вас дал хотя бы по одному цехину или дукату, а не пропил всё до последнего, не прогулял в шинке, не отдал бы христопродавцам, давно бы у всех святых были оклады из чистого золота!

Посмурнели тут казаки, понимая правоту гетмана, а Сагайдачный только головой качал. Чувствовал он, как ловко уводит у него общество Тискиневич, как играет на чувствах казаков, направляя их куда нужно польскому королю. А в том, что новый гетман, сменивший Сагайдачного, верный слуга Жигимонта, тот ничуть не сомневался. И с каждым словом, сказанным Тискиневичем, каждый жестом, каждой ужимкой гетмана, утверждалась его в этом уверенность.

— Есть у меня от польского короля, — продолжал Тискиневич, — деньга малая, всего-то шестьдесят сотен полновесных талеров золотом. Дал их мне король Жигимонт, чтоб мы вооружились да построили «чаек», чтобы учинить набеги на Крым, где знатная замятня идёт, и есть чем поживиться. Да только после пришёл от короля запрет покуда деньгу ту в дело пускать, ибо опасается величество гнева крымского хана. А ну как замятня там закончится, когда мы ударим, и хан свою орду поведёт на земли королевские.

Угроза нешуточная, гнева крымского хана опасались все, кто живёт на границе Дикого поля, ибо страшен он, и нет спасения, коли возьмётся за кого крымский хан всерьёз.

— А я вот как мыслю, паны братья, — не останавливался Тискиневич, — а не плюнуть ли нам на приказ королевский, да не снарядить ли «чайки» и не ударить за Крым? А как пойдёт обратно оттуда хан со всею своей ордой, так будет у нас чем встретить его и угостить, по-нашенски, по-черкасски! — Он поднял над головой пудовый кулак свой и погрозил востоку, как будто самому грозному крымскому хану Джанибеку, который пускай и правил в Бахчисарае уже больше полугода, да только правление его трудно было назвать спокойным. — Вот чем мы угостим незваных гостей! — повторил Тискиневич, потрясая кулаком. — Ну, паны браты, кто пойдёт за Крым⁈

И площадь взорвалась криками одобрения. Заблестели на тусклом зимнем солнце вынутые из ножен сабли, как будто черкасы тут же желали пустить кровь крымцам. Будь здесь хотя бы и сам Джанибек-Герай со всей своей ордой, не уйти ему было с Хортицы живым.

Однако такое воодушевление совсем не уверило Сагайдачного в том, что он уже проиграл. Стоило только уверенному в своей победе Тискиневичу отступить, освобождая место другому, как опальный гетман тут же взобрался на помост.

— Что же вы, паны-товарищи, — тут же напустился он на черкасов, — вам отраву в уши льют, а вы и рады. Хлебальники раззявили, как услыхали про ляшские талеры! Кричали вы уже мне: «Не люб ты нам, Сагайдачный!», кричали: «Убирайся прочь!». А я скажу вам вот что, товарищество, не любовником был я для Сечи, потому и не люб стал вам. Вот Тискиневич вам на церковь Покрова Богородицы указывал, стыдил вас, что не даёте на неё денег, а сам-то… — Он сделал эффектную паузу, давая всем додумать что же он имел ввиду, и лишь спустя почти полминуты, когда казаки сами разогрели себя домыслами, продолжил. — Взял деньги у клятых ляхов, хотя сам же себя защитником веры православной выговаривает перед вами! А всяк знает, что на каждом ляшском талере езуит свою метку ставит. И коли попадёт такой на дело православное, тут же езуит тот выскочит и заорёт «Уния! Уния!», и выходит так, что за ними верх. Вот о чём подумайте, паны товарищество.

Он перевёл дух, давая казакам осмыслить сказанное, но прежде чем слово попытался взять Тискиневич, быстро продолжил:

— А допрежь того, казацство, ещё о том подумайте, куда вас пан гетман зовёт.

— На турка! — тут же заорали кликуши, расставленные в толпе Тискиневичем. — На татара! Бить басурман! — Кто-то даже в исступлении вопил: — На Бахчисарай! На Царьград!

И крики те подхватили казаки, снова засверкали клинки сабель, покинувшие ножны.

— Верно, — не слишком громко, однако так, что все прислушались и невольно притихли, чтобы ни единого слова не пропустить, произнёс Сагайдачный, — на татара! На турка! А есть ли сила у нас, чтобы его побить, да после встретить орду, когда крымский царь придёт к нам с местью? Мы-то ещё отсидеться на Хортице можем, а что будет с людом православным, когда хан придёт с огнём и мечом? Скольких погонят в Кафу на арканах, скольких предадут мечу, скольких жён снасильничают? Или, пан гетман, нас ляхи защитят, коли они денег тебе дали, а?

Он обернулся к Тискиневичу и глянул ему прямо в глаза. Тот стиснул могучую руку на навершии булавы и молчал. Не глуп был гетман Войска Запорожского, понимал: что бы ни сказал он сейчас, противник всё против него обернёт. Потому молчал, ждал, что тот дальше говорить станет.

Однако у Сагайдачного были на уме совсем другие трюки. Сам он пока всё сказал, пришла пора вступать капелле, как он называл кош Шелобода. И уж они-то его не подвели.

— Это что же на Сечи творится⁈ — взобрался на помост Петро Поздняков, хорунжий коша. Сейчас узнать его можно было с трудом, так он преобразился. Скинул кафтан, оставшись в рубахе и шальварах, но прежде хорошо приложился он к манерке с горелкой, и никакой мороз был ему не страшен. — Что творится, я вас, паны товарищество казацкое спрашиваю⁈ — надрывался он. — Стоите тут, деньги, поди, ляшские делите, а того не знаете, что творится на русской земле. Не ведаете, как стонет под ляхом народ православный. Церкви православные отданы на откуп христопродавцам, израелитам клятым. Коли хочешь ты службу служить, прежде иди к нему домой, поклонись да уплати ему, и только после службу заказывай. А если решит кто тот наказ обойти, так израелит тут же, хотя и веры поганой, бежит к ксендзам с докладом, и такого человека запрягут в таратайку заместо коня и станут гонять на нём по всему городу али местечку, другим в назидание.

Тут поднялся крик среди казаков, уже не могли с ним справиться кликуши Тискиневича. Гнев подлинный, яростный будто лесной пожар пробудили в душах казацких слова Петра. Уже готовы черкасы, буйные да переменчивые в гневе своём, идти бить всех христопродавцев да ксендзов вместе с ними. Решать их одним рядком, а с ними тут же и собаку. Вспарывать животы! Резать! Бить! Душить!

— Бей! — уже сливались в общий гул сотни голосов.

— Вот зачем вернулся я на Сечь, панове товарищество, — снова взял слово Сагайдачный и как по волшебству яростное людское море затихло, прислушиваясь к каждому ему слову.