На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Покуда я уравновешиваю собой Радзивиллов, Сапегу и Острожских, — покачал головой я, — беречь они будут меня как зеницу ока. Не станет меня, рухнет их власть в Литве — передерутся, и королю легко будет передавить их поодиночке. Не Ходкевича же им на трон сажать.

— Родом гетман не вышел, — согласился Вишневецкий, — чтобы великокняжеский стол получить, это верно. Однако же вы, как я погляжу, поднаторели в политике, пан Михал, и всё же правителем это вас не делает. Свита будет играть вами, покуда не найдёт кандидатуру получше или просто не сторгуется с Сигизмундом на лучших условиях, добавив от себя и вашу голову. Вы ведь знаете, какую ненависть к вам лично испытывает наш добрый король.

— Уж могу себе представить, — усмехнулся я, — после стольких поражений, полученных от меня. И всё же не соглашусь с вами, пан Адам, мне есть дело до Литвы. Ибо покуда я жив и хоть что-то значу здесь, не будет войны между нею и Москвою, а значит и Польша не посмеет напасть, потому что тут же получит удар со стороны литовских земель.

— Значит, не изгнанник, но дружественный правитель, — согласился Вишневецкий, — в это я могу поверить. Что ж, я благодарен вам, пан Михал, за откровенность, которой вы ответили на мою. Однако позвольте заметить вам, Литва никогда не примет великого князя, что был воеводой у московского царя.

— А великого князя, который был конюшим у вора, выдававшего себя за московского царя, примет? — с тем же безмятежным выражением лица, что и прежде поинтересовался я.

Кажется, вопрос мой потребовал от Вишневецкого всей его выдержки, чтобы не схватиться за усыпанную драгоценными каменьями рукоять сабли.

— Мы сажали на ваш трон одного за царька за другим, — в голосе его теперь слышен был ледяной гнев, — и нового посадить сумеем, коли пожелаем того.

— Вот и царь московский, — ответил я ему, не меняя тона, — сажает на литовский великокняжеский престол кого пожелает. Так чем же мы хуже?

Кажется, князь только что зубами не скрипел. Весь лоск слетел с него, и я видел перед собой его истинное лицо. Лицо моего врага, непримиримого и жестокого, с кем не может быть никаких переговоров, либо он, либо я.

— Вы понимаете, что вам вместе с Пацами и прочими союзниками не тягаться со мной и мятежными магнатами на сейме, — продолжил я. — Денег и сил не хватит. Вы хотите лишь выиграть время, дать королю подготовиться к войне. Все ваши слова про status quo — ерунда, сотрясение воздуха, не более того. Правда лишь в том, что вы желаете падения Радзивиллов, Сапеги и Острожского, чтобы заполучить хоть бы немного от их богатейших земель, приумножив силу своего рода. Понятно и похвально, что уж говорить, пан Адам, вот только об Отчизне вы не думаете вовсе, и всё, что говорите о благе её, ложь. Я, русский воевода, и то больше думаю о Литве, нежели вы, князь герба Корыбут, наследник Витовта и Гедемина.

Выслушав меня Вишневецкий побелел от гнева, однако руку от сабли удержал. Негоже на гостя, которого в свой дом позвал, нападать, против законов гостеприимства это. Выгнать, пожалуйста, но первым в драку кидаться, этого уже не поймут. Сам ведь сказал, гость в дом, Бог в дом, а на Господа саблю не поднимают.

— Теперь же покину я ваш дом, пан Адам, — закончил я, видя, что ничего говорить Вишневецкий не собирается, — потому как невместно мне, князю из Рюриковичей, за одним столом с конюшим воровского царька так долго сидеть. Свою честь вы, пан Адам, в Орле растоптали, приняв сей чин из рук вора, я же свою марать и дальше не желаю. Доброго вам здравия.

Я встал, поклонился ему как равному, и не дожидаясь, когда он поднимется, чтобы проводить меня, покинул столовый покой и усадьбу, что занимал князь Вишневецкий в Вильно.

[1] Сулея — плоская склянка, бутыль с широким горлом (преимущественно для вина и иных алкогольных напитков)

[2] Единство (лат.)

[3] Один народ, один король, одна вера

[4] Минует чаша сия (лат.)

Глава 18

Сечевые страсти

Отсутствие вестей с Сечи и восточных окраин Речи Посполитой, что много позже назовут Украиной, совершенно не значило, что дело, порученное черкасам кошевого атамана Евгения Шелобода, было провалено, или они вовсе не стали за него браться, решив остаться вольными людьми на Сечи. Гетман Ходкевич знал, кому можно поручить такое, и потому был уверен в этих разгульных, несдержанных на слово любителях выпить и дать кому-нибудь в лоб саблей.

Они сумели благополучно добраться до Кульчиц, где засел с оставшимися верными ему казаками смещённый гетман Пётр Сагайдачный, и сейчас пили с ним и его людьми просто до положения риз. Село Кульчицы, родина Сагайдачного, принадлежало роду шляхтичей Кульчицких-Шелестовичей, да только сейчас никто из них там появляться не рисковал. Опальный гетман считал село своей вотчиной и никого бы из прежних хозяев там бы не потерпел. Будь власть Речи Посполитой в том краю посильней, на него нашли бы управу. Да только законной власти здесь, считай, и не было. У кого больше сабель — тот и власть. А тягаться в этом с Сагайдачным Кульчицкие-Шелестовичи уж точно могли. Поднимать же против него всю окрестную шляхту, чтобы выкинуть наглого казака из села, тоже не решались. Слишком уж популярен в округе был Сагайдачный, потому как слыл он удачливым атаманом да ещё и обид не прощал. А ну как всё обернётся в его пользу, и снова станет он гетманом реестрового казачества, да и примется поминать всем обиды, старые и свежие без разбору. Вот и сидели себе тихо Кульчицкие-Шелестовичи по застянкам и носа в родные Кульчицы не совали. А там, в их прежнем имении, пил с тоски отставной гетман. Да пил так, что дым коромыслом.

И разговоры под водку, или как её звали в том краю горелку, шли такие, что окажись рядом кто более-менее верный короне польской, всех бы завтра же потащили даже не в суд, а прямиком на виселицу. Крамольные, одним словом, разговоры вёл опальный гетман Пётр Сагайдачный с посланником из Литвы.

— Так ты тут толкуешь, Шелобод, — в очередной раз с напором повторял Сагайдачный, — что будет от нашего бунта толк. А какой толк для нас? Чего мы получим, коли поднимемся противу ляха?

— А того, — повторял ему ещё более неприятным чем обычно от пьянства голосом кошевой, — что коли не подняться сейчас, так после нас тут всех передавят. Реестр сократили, черкасы на Сечи ропщут, потому как не могут пойти ни на турчина, ни на московита, ни на ляха. Сидят там, прогуливают последнее. Скольких там уже к пушкам за то, что всё пропили приковали? Говорят, в день по пятеро человек в цепи за то забивают. А кому с того раздолье? Только корчмарям, чтоб их души черти забрали!

— Ты мою-то душу не рви, — рванул на груди вместо души чиненную-перечиненную рубаху Сагайдачный, — сам знаю, что творится нынче на Сечи. Да только сами черкасы меня оттуда погнали, орали дурнем: «Не желаем тебя! Уходи Конашевич! Не люб ты нам!» Вот и доорались, пущай расхлёбывают полной ложкой.

Этот разговор шёл по кругу не первый и не десятый раз. На все аргументы Шелобода у Сагайдачного был ответ. Однако опытный кошевой знал, раз опальный гетман не гонит их, раз кормит со своего стола, поит отменной горелкой, значит, хочет он, чтобы убедили его. Вот только подобрать нужные слова, ключик к душе бывалого черкаса, у Шелобода никак не выходило.

Поэтому взял он в тот вечер с собой в бывшую усадьбу Кульчицких-Шелестовичей старого обозного своего коша Олега Арапова, а с ним самого лихого рубаку среди своих людей Александра Гордиенко, которого все просто Гордеем звали. Наверное, во всём коше один только Шелобод и знал, как по-настоящему зовут Гордея.

— А вот ты, Петро, — как старший годами и уважаемый человек на Сечи, да и не только, Арапов звал опального гетмана по имени, — сам рассуди. Лях отовсюду черкаса жмёт. Не даёт воли, душит наши исконные черкасские вольности. Сейчас супротив ляха литва поднялась, коли мы с нею пойдём, то будет у нас тут своя земля, русская, и Киев, как прежде, столицей её станет. Вот что черкасы получат, коли будет нам удача. Лях нынче слаб. Под Москвой его крепко побили, а допрежь того мы из-под Смоленска ушли и урону не понесли никакого. Ляху в Литве нос расквасили после, да так, что до сих пор хлебает юшку. Нынче королю не до наших земель, нет у него сил на нас кварцяное войско посылать, а Вишневецкие глядят на Литву. Адам, говорят, и вовсе на сейм в Вильно укатил. Константин тут набирает людей для новой войны в Литве, да только берёт больше шляхту с иноземцами, казакам же от ворот поворот. Ненадёжны, мол, мы, сам ведь ведаешь, поди, а, Петро Кононович?