На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Ведаю, Арапыч, ведаю, — мрачно кивал, купая в горелке длинный ус, — как же не ведать, когда сам до него людей засылал и получил ответ такой, что хоть за саблю берись.

— А ты и берись, Пётр Кононович, — вступил удалец Гордей, — чего не взяться-то, коли она сама в руки просится?

— Вот ты и берись, коли такой дерзкий, — осадил его Сагайдачный. — Тебе всё просто: саблю вынул, рубанул, махнул горелки — и вся жизнь.

— Так и что в том дурного? — развёл руками Гордей. — Чем такая жизнь не хороша?

— А тем… Вот потому ты и не кошевой, и не обозный, и не есаул даже, при всей своей удали, — бросил ему в лицо гетман. — Люди идут за теми, кто об них думает в первую голову. Вот то-то, — погрозил он пальцем Гордею, но тот и не обиделся, потому что не любил держать за пазухой камней, такой уж был человек. — Ты, Арапыч, — обернулся к седоусому обозному гетман, — верно всё говоришь, да только… А ну как не будет с нами удачи, тогда как?

— Да как сейчас, — показал в ухмылке крупные, жёлтые как у коня зубы Арапов, — хуже уж куда? Похолопить нас ляхи не сумеют, покуда есть у нас сабли да самопалы. Реестр ещё сократят, так и плевать. — Он смачно отхаркнулся и плюнул на пол. — Вот так! Нету у короля польского денег в казне, вот что я мыслю, потому как и реестровым-то уже сколь времени не плачено? Так и толку в том реестре, коли денег нет?

Сагайдачный молчал, нечего ему было возразить на эти слова.

— А ты, Петро Кононович, другое ещё подумай, — продолжал Арапов, — коли задавит сейчас лях литву, коли после Москву на колени поставит, за кем следующий черёд? Раздаст он наши земли магнатам, а нам останется как при князе Байде одна только Сечь на Хортице. И что же тогда? Либо ляхам в самые ножки кланяться да целовать их жёлтые сапоги, либо уже турчинам да татарам продаваться и веру их поганую принимать. Авось запишет нас султан в янычары.

— Да ты думай, что говоришь, Арапыч! — вспылил Сагайдачный.

Он вскочил на ноги, которые держали его крепко, несмотря на то, что горелки было им выпито немало. Пудовый кулак сомкнулся на рукоятке сабли.

— А ты на меня очами не зыркай, гетман, — и не пошевелился старый обозный Арапов, — пуганый я, да такими, что не тебе, прости уж, Петро Кононович, чета. И за ребро меня вешали, и клещами рвали, и на дыбе пытали. Что мне твой взгляд огненный? Ты лучше сядь, выпей с нами ещё горелки да сам рассуди, где я не прав. И сдаётся мне, Петро Кононович, что вскочил ты на ноги да за саблю взялся потому, что и сам понимаешь правоту мою. Понимаешь, да не признаёшь пока.

Сел на лавку опальный гетман Пётр Сагайдачный, выпил с черкасами ещё горелки и крепко задумался. А на следующее утро велел коней готовить, решил он вернуться на Сечь да возвратить себе гетманскую булаву.

Ну а Сечь же бурлила, натурально, как адский котёл. Страсти же в том котле кипели такие, что уже не к пушкам день через день пропойцу какого приковывали, но дважды за месяц зарывали живьём в землю убийцу товарища. И добро бы дело по той же пьяной лавочке, когда сцепились отчаянные лыцари в шинке, не поделив чего, тут же блеснули сабли или ножи или кулак у одного оказался больно тяжёл — и всё, зови попа. Так ведь нет, споры шли о том как жить дальше Сечи да всем черкасам, и вполне уважаемые люди, претендующие на булаву кошевого или обозного, вполне могли друг другу кровь пустить, а вместе с ними их сторонники из числа тех, у кого сабля в ножнах и самопал за поясом никогда не задерживаются. Однажды даже генерального обозного Осипа Макуху войсковая рада приговорила к лютой смерти за то, что тот приложил своей булавой по темечку куренного Самойло Лободу, когда они принялись судить да рядить, как лучше всего старшине жизнь на Сечи теперь строить. Спорили жарко, да так, что несдержанный на словах и на деле Макуха хватил куренного булавой так, что тот повалился тут же замертво. Поняв, что наделал, и какая смерть его ждёт, Макуха сумел сбежать с Сечи и, говорят, подался на службу чуть ли не крымскому хану.

— Ну прям как у ляхов на сеймиках, — неодобрительно качали седыми чубами сивоусые деды, покуривая трубки с длинными чубуками. — Позор единый.

Вот в этот котёл, будто в утробу родной матери, нырнул опальный гетман Сагайдачный. Здесь он чувствовал себя в своей стихии, он ощущал здесь биение настоящей жизни, а ведь прежде гетман просто загнивал, будто кровь у него в жилах застоялась, и требовалось её пустить, дабы снова она бодро побежала по ним. Иначе — смерть лютая, будто от проказы.

Он ходил от куреня к куреню, говорил с полковниками, кошевыми атаманами, обозными, не забывал и уважаемых седоусых дедов. К ним пришёл первым делом, поклонился и каждому подарок сделал, даже и тем, кто настропалял против него черкасов, когда Сагайдачного лишили булавы. А в беседах с дедами не забывал напомнить, чем всё кончилось.

— Не держу я обиды за то, что против меня ты народ подбивал, — повторял Сагайдачный раз за разом, — обо всех черкасах ты тогда думал, о самой Сечи. Ан как вышло теперь-то? Ушли мы из-под Смоленска, а король Жигимонт реестр за то урезал, потому как нету него денег. Куда теперь честному черкасу податься? На Москву? Али сразу в Крым, как Макухе?

Хмурились деды, да только нечего было им возразить. Тяжкие времена настали для Сечи: копились обиды, не находила выхода страсть и удаль черкасская. Коши на Москву давно уж не ходили, нечем было поживиться на разорённых смутой, поразившей царство московское, землях, они там считай обезлюдели. На Крым идти деньги нужны, чтобы чайки наладить, припасом съестным да огненным разжиться. А где тех денег взять? Негде. На Литву же воевать с Польшей идти нельзя, потому как Сечь вроде как подчиняется королю польскому. Многие заслуженные черкасы служат в приватных полках магнатов, да и реестр, пускай и урезанный, а сохранился, и деньга, какая-никакая, из Варшавы перепадает. Мал тот ручей, да без него старшине не удержаться. Потому и не глядят даже казаки в ту сторону.

— А ты чего хочешь, Пётр Кононович? — уважительно спрашивали у Сагайдачного. — Зачем пришёл ты на Сечь? За-ради чего баламутишь её? Не видишь что ли, и так тут бурлит, как в котле у самого Люципера, зачем ещё дров под него кидаешь?

— О том скажу я на большой раде, — заявлял, не давая прямого ответа, опальный гетман, — потому как каждому свой резон пересказывать, язык сотрёшь.

— Желаешь ты, Пётр Кононович, сечевую раду собрать? — спрашивали у него другие.

— Великую раду, — отвечал он, — такую, на какой судьба всей Сечи, да не только её, но всех черкасов решится.

— Были у нас прежде сеймики, — говорили меж собою сивоусые деды, — а будет теперь великий сейм.

И если в Литве к большому сейму готовились неделями, собирались на него виднейшие магнаты, что прежде не принимали участия судьбе Родины, а иные из них после Люблина и вовсе оказались коронными подданными, то на Сечи дела вершились куда быстрее. Жили на острове Хортица люди военные, скорые на расправу и затягивать с решением вопросов они не любили, потому как жизнь их была подобна военной даже в мирное время, а на войне рассусоливать некогда: надо решать и делать. И не плакать после, коли решение вышло дурное, знать, так Господу угодно было.

Великую раду назначили на субботу перед прощённым воскресеньем,[1] дабы решить все вопросы до Великого поста, чтоб заодно на следующий день после Рады простить друг другу все обиды. А старшина казацкая и седоусые деды понимали — обид тех на грядущей Раде будет немало нанесено.

Черкасы нарядились в лучшее. Они основательно поиздержались в шинках за разгульную масленичную неделю, в начале которой прибыл на Сечь опальный гетман Сагайдачный. Надели броню, начистили ее как следует, чтобы латунь не хуже золота блестела на тусклом солнце конца зимы. Заткнули за широкие кушаки пистолеты с коралловыми рукоятками, взятые в походах на турок. На пояса повесили сабли в ножнах с самоцветами. Кое у кого из старшин на пальцах сверкали перстни. Шапки у иных были соболиные, на самом гетмане Войска Запорожского Григории Тискиневиче шуба на собольем же меху, что получил он от самого гетмана коронного Станислава Жолкевского за отличие в московском походе. И шубой той он очень гордился, несмотря на то, что увёл черкасов из-под Смоленска, покинув короля Жигимонта, которому там военная удача изменила. За пояса у старшины были заткнуты булавы. Дай-то Боже, не пустить их сегодня в дело.