На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Два выстрела грянули почти одновременно. Я после смотрел, куда угодила пуля Загробы, он промазал на добрую ладонь, если не больше. Моя же рука была верна, несмотря на отразившееся в клинке солнце. Загроба рухнул как подкошенный, по лицу его полилась кровь.

Кто-то тут же подскочил к нему, раздались крики, что не навзничь упал, значит, ещё жив.

— Тащите в корчму, — говорил кто-то, — там его живо залатают.

Я кивнул Зенбулатову, и тот послушно расстался с парой монет, передав их доброхотам, что решили позаботиться о Загробе. Скрепя сердце, конечно, но снова не смел ослушаться моего приказа. Про себя прижимистый татарин, наверное, клянёт меня на чём свет стоит за расточительство, однако на людях противиться воле князя не посмел бы ни за что.

— Кто ещё желает сойтись со мной? — поинтересовался я у шляхтичей. — Или, быть может, скажете для чего вы пришли будить меня в такую рань своими криками?

Ответа толкового не было ни у кого. Наверное, тот же Загроба и смог бы хоть что-то сформулировать, однако без него у толпы не оказалось не то, что лидера, который смог бы их направить, но даже кликуши, что завёл бы всех, заставив делать то, зачем пришли. А так тишина и невнятное бурчание было мне ответом. После странной дуэли, после того как пощадил я своего оппонента, несмотря на его откровенно наглое поведение, запал у шляхтичей угас, а распалить его оказалось некому. И вот уже из задних рядов кое-кто начал потихоньку выбираться, чтобы покинуть Московский двор.

— Раз нечего вам мне сказать, — добавил я, — так и делать вам здесь нечего. Поорали, саблями побряцали, так и возвращайтесь по домам. Нечего вам на Московском дворе делать.

После этих слов шляхтичи и в самом деле потянулись к воротам. Сабли давно уже были в ножнах, и кричать да ногами топать никто не хотел. Однако пока за последним из них не закрылись ворота, мои люди не опустили забитых дробью пищалей.

Первым на меня напустился Сапега. Канцлер едва ли молнии очами не метал, хотя и держался как должно, говорил вежливо и со всем уважением. Однако, несмотря на вежливый тон его, казалось, что меня натурально отчитывают, как нашкодившего ученика. Князь Радзивилл-Сиротка недалеко ушёл от канцлера в этом деле, хотя и отдавал тому пальму первенства, лишь вставляя иногда в гневную речь Сапеги свои комментарии.

— Поймите, Михаил Васильич, — закончил свою тираду канцлер, — вы не dux militaris,[1] чтобы самому вести в атаку кавалерию или сходиться в поединке с врагом. Вы слишком важная persona для этого.

— Мало того, что урон чести был, — встрял Радзивилл, — когда вы приняли вызов какого-то мелкого шляхтича, так вы ещё и не саблей дело решили.

— Вот тут зря вы, Николай Николаевич, — возразил Сапега. — Решено было очень красиво, и славно, что череп у этого болтуна такой крепкий оказался. Правда, говорят, из-за раны у него глаз бельмом зарастёт, ну так поделом ему.

— Лучше бы у Паца, что это затеял, глаз бельмом зарос, — заметил я.

Мои люди прихватили пару шляхтичей, одетых поприличней да и самых трезвых к тому же, и притащили обратно на Московский двор. За рёбра никого подвешивать не пришлось, все они без всякого нажима сразу рассказали, кто стоит за происшествием. Правда, называли разных представителей семейства Пацев, однако фамилия всегда фигурировала одна и та же. Людей и правда пришло под стену Московского двора достаточно много, так что вербовать их могли от имени не одного из наших, как теперь выяснилось, если не врагов, то уж конкурентов точно.

— Сами Пацы на великокняжескую корону претендовать не станут, — поняв, что раскаяния от меня не добиться, решил перейти к делу Радзивилл, — а значит поддержат притязания Вишневецкого.

— Семейство их велико и богато, — согласился с ним Сапега, — но крови Гедемина или Корыбута в них нет. Их амбиции могут быть связаны только с вашим, Михаил Васильич, соперником.

Прежде Пацы держали строгий нейтралитет, не давали ни людей ни оружия, однако на сейм прибыли едва ли не в полном составе. До этой выходки нам оставалось лишь гадать, что у них на уме, но теперь они ясно показали на чьей стороне выступают.

— Значит, в скором времени ждём в гости Адама Вишневецкого, — кивнул я. — А вести из его земель есть?

— Увы, — развёл руками Сапега. — Казаки приносят новости, что всё неспокойно в Русском и Киевском воеводствах, что Сечь лихорадит, вот только это обычное состояние того края.

Надежды на черкасов у меня с каждым днём оставалось всё меньше.

[1] Здесь, военный вождь (лат.)

Адам Вишневецкий приехал в Вильно так, что сразу всем становилось ясно — князь едет. Ровня Радзивиллам, никак не меньше. Богатейший магнат с великой военной силой в руках. Он катил в роскошной карете, украшенной родовым гербом, окружённый свитой крылатых гусар. За каретой шагала целая хоругвь иноземной пехоты, скорее всего, немцев из Пруссии. А впереди скакали драбанты в ливреях, но каждый с боевой саблей на поясе, составляющие ещё одну хоругвь.

— Только пушек не хватает, — оценил я кортеж князя, глядя на него из окна готической башни ратуши, куда мы забрались, чтобы поглядеть на подъезжающего к городу Вишневецкого.

— Словно на войну снарядился, — кивнул Сапега. — Опасается, видимо, что во время сейма его могут попытаться арестовать. В Вильно у него сторонников нет: вот и взял с собой как можно больше солдат. Это не возбраняется.

— У нас людей всё равно больше, — заметил стоявший рядом с нами Кшиштоф Радзивилл. — Если надо будет, задавим эти его жалкие хоругви.

— Затевать свару нельзя, — покачал головой я. — Это подорвёт наш авторитет и ослабит позиции. Адама Вишневецкого побеждать нужно не саблей, но словом.

Сапега глянул на меня в очередной раз с удивлённым уважением: не ожидал подобных слов. Я был рад, что снова смог поставить его в тупик. Добавить уважения к себе со стороны этих пауков никогда лишним не будет.

Что же до авторитета в народе, то он падал с каждым днём. А всё потому, что в Литве объявились лисовчики. Видимо, своего полковника теперь слушались далеко не все лихие ребята, и пограничные деревни и даже шляхетские застянки, что если не поддерживали нас, то хотя бы давали нашим людям кров и еду, подверглись нападению ватаг, которые явно не были разбойниками с большой дороги. Слишком уж слаженно, по-военному, они действовали. Они не грабили, не угоняли скот и лошадей, брали лишь то, что могли унести в седле, остальное жгли. Людей рубили, но не гонялись за ними. Если кому дал Господь сбежать, тот оставался жив. Нападения эти, и особая их жестокость, отвращали от нас в первую тех, кто мог бы составить костяк шляхетского ополчения. Бедных дворян, живущих с малых наделов, желающих приумножить своё невеликое состояние за счёт военных трофеев. Все знали, что Лисовский и его лисовчики служат в литовской армии и разоряют только по приказу сверху. Теперь же вера в то, что мы можем удержать их в узде стремительно таяла с каждой разорённой деревенькой или сожжённым шляхетским застянком.

— С Вишневецким следует встретиться мне и князю Николаю, — предложил Ходкевич. — Какие-никакие, а мы с ним родня. Я через сестру свою Александру, а князь Николай через свою супругу Эльжбету. Седьмая вода на киселе, однако не совсем уж чужие друг другу люди, и можем, как вы, Михаил Васильич, выразились, этак по-родственному заглянуть в гости. Сейм на то и есть, чтобы встречаться и вести беседы.

— И о чём же вы, пан Ян Кароль, будете с ним вести беседу? — поинтересовался я.

— Хотя бы узнать серьёзность намерений, — честно ответил Ходкевич. — Если Вишневецкий попытается перетянуть меня на свою сторону, значит, и правда желает для себя великокняжеской короны. А может быть, что наш разговор будет политичным! — этот эвфемизм тут употребляли, чтобы заменить им куда менее благозвучное «ни о чём», а то и намерение в первую очередь потянуть время, чтобы не дать подготовить армию до весеннего похода короля Жигимонта.

В том, что такой поход будет, никто не сомневался. Глупо было.