Чиновник - Владимир Анатольевич Тимофеев

Причину долго искать не пришлось. Левую щёку приятеля раздуло так, словно её обработало полчище шершней.

— Зуб? — спросил Николай.

— Фуп, — выдавил Витька.

Вырванным в поликлинике зубом он «хвастался» ещё утром. Смешно шепелявил, демонстрировал небольшую припухлость снаружи, раскрывал рот и тыкал пальцем в то место, где у него вчера болел коренной, то ли шестой, то ли пятый на нижней челюсти. И в итоге, как это часто бывает, дотыкался. Или дошепелявился...

— А где Гурамыч?

— Лёф пофо́л фне... ифка́фь.

— Пошёл лёд искать?

— Фа, — сказал Витька и болезненно сморщился.

В этот момент дверь открылась, в бытовку вошёл Геладзе. Подмигнув Николаю, он протянул мающемуся от зуба «Лешему» кусок льда:

— Держи, несчастный! Все сосульки вокруг посбивали, еле нашёл... Да ты хоть в тряпку её заверни, а то обморозишься.

Левашов завернул обломок сосульки в вытащенную из кармана марлевую повязку и приложил к щеке.

— Легче?

— Уфу́.

— Как его так угораздило-то? — спросил Николай. — В обед же нормально было.

— Да это я виноват, — повинился Геладзе. — К нам тут, ты знаешь, милиция приходила. Подарок вручала.

— Ему? — мотнул Николай головой на приятеля.

— Ему са́мому. Вот, знаешь, сам бы свидетелем не был, никогда б не поверил.

— А что за подарок хоть?

— Пофтафа́нниф, — подал голос Витька. — Иф неффафе́йхи.

— Вот этот? — углядел бригадир стоящий на тумбочке подстаканник из нержавеющей стали, похожий на те, в каких носят чай в поездах, только «красивее и богаче».

— Фа.

— Ну, а я сдуру взял да и предложил ему этот подстаканник обмыть, — продолжил Гурамыч.

— Обмыть? — нахмурился Стрельников.

— Чаем, — засмеялся Гурамыч. — Просто чаем, а не тем, чем ты думаешь. Вот только не сообразил, вишь, старый я дуралей, что он в стакан кипятку-то нальёт, но хлебнёт не остывшим да прямо в то место, где зуб был.

Николай хмыкнул и посмотрел на страдающего приятеля:

— Понятно. Разбередил — воспалилось. Теперь надо снова к зубному идти, вдруг у тебя там этот, как его... гнойный абсцесс? Запустишь, придётся резать.

— А если не резать? — заинтересовался Геладзе.

— Ну откуда ж я знаю? — развёл Николай руками. — Может, челюсть от гноя отвалится. А может до мозга дойти, идиотом сделать.

— Фефо́?! — возмущённо вскинулся Витька. — Фафи́м ифио́фом?

— Каким-каким... таким как Макарка-блажной. Будешь тоже, как он, мычать, как корова, да слюни пускать, да во дворе на качелях весь день качаться.

— Не. Я на фо не фофа́фный, — профырчал Левашов. — Х фуфно́му фойфу́. Фуфь ле́фиф.

Он вскочил с лавки и, не отнимая лёд от лица, принялся надевать телогрейку.

— К врачу — это правильно. Пусть лучше доктор посмотри-полечит, а не народными средствами, — одобрил Гурамыч. — Ты только поторопись. А то сегодня короткий день, а в воскресенье поликлиника не работает. Не успеешь, придётся до понедельника мучиться.

— Уффе́ю, — Витька управился, наконец, с рукавами, напялил на голову шапку и двинулся торопливо на выход.

— А твой подстаканник я в сейф уберу. Потом заберёшь, когда вылечишься, — крикнул вслед ему мастер. — Вот же напасть-то, — повернулся он к Стрельникову. — У меня тоже, как помню, неделю зубы болели, буквально на стенку лез, пока к врачу не сходил.

— А чего ждали?

— Боялся, — вздохнул удручённо Гурамыч. — Страшное, я скажу, это дело, Нико́, когда зубы болят, а к доктору не идёшь. Доктор, по первости, он даже страшнее кажется...

А Щербатый с помощниками лестницу к вечеру таки доделал. Об этом похвастался прибежавший в бытовку Смирнов:

— Всё. Косоуры поставили, обварили, проверили. Теперь только ступени накинуть и площадку залить...

— В понедельник ступени будем накидывать, — объявил мастер, когда они с бригадиром осмотрели смонтированные конструкции.

— И тогда же опалубку под площадку поставим, — добавил Стрельников.

— Согласен, — кивнул Гурамыч...

Домой Николай вернулся к семи.

— Ух ты, какая грамота! — порадовалась за племенника тётя Зина, когда тот показал, что вручили ему в управлении. — И герб, и печать есть... Я её на комод поставлю, в рамочке со стеклом, пусть стоит. А Аркашке, мне Лера сказала, премию в отделении выписали.

— Какую?

— Триста рублей. Новые ботинки, сказала, Митьке пойдут покупать. Старые-то совсем износились. Ты ужинать, кстати, будешь или опять в кино побежишь?

— Не-а, сегодня кина не будет. Есть хочу просто зверски.

— Тогда иди руки мой, и за стол.

— Уже бегу, тётя Зин...

* * *

С прогнозом Светка не обманула. В воскресенье и впрямь потеплело. Правда, не до нуля, как она обещала, а где-то до минус пяти, что тоже неплохо. И солнце к тому же светило на улице, почти как в стихах у Пушкина: «Мороз и солнце, день чудесный», чему Николай, безусловно, был только рад. Хотя, если в точности следовать виршам поэта, никакой «друг» в это утро в доме нигде не дремал, и «красавицу», с которой была назначена встреча, к добру или к худу, ему самому будить не пришлось.

Сегодня на встречу Светка, считай, что не опоздала — пришла лишь на пять минут позже. В том же пальто, что и в прошлый раз, но уже не в платке, а в вязаной шапочке.

— Давно ждёшь? — спросила она Николая, уже минут десять как пританцовывающего возле фонтана на площади.

— Да я и замёрзнуть-то не успел, — ответил он с нарочитой весёлостью. — А если бы и замёрз, то санки бы у малышни отобрал и покатал бы кого-то до горки, туда и обратно.

— Покатал? А кого?

— Да хоть тебя, например, — пошутил Стрельников.

Девушка рассмеялась:

— Не, на санках мне уже поздновато, а вот на коньках...

— А на коньках ещё рановато.

— Чего это рановато? — Светкино лицо удивлённо