На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— А можно и в Москве, — предложил я. — У нас их делают ничуть не хуже чем в Пруссии и запасы в стрелецком приказе всегда есть. Если теперь между Литвой и Русским царством мир, то отчего бы моему дядюшке не помочь нам такой мелочью, как пара сотен или побольше пищальных замков. Он с охотой продаст их нам, особенно если прежде как следует подмазать князя Дмитрия, царёва брата.

Мне до сих пор неприятно было вспоминать этого человека, который, насколько я знал, каким-то чудом оставался жив. Сперва вроде заболел и едва в монахи не постригся, однако вместо него в монастырь вдруг ушла Екатерина Григорьевна, супруга его, дочь Малюты Скуратова, а после князь пошёл на поправку и вскоре вновь занял место при царе. Вот уж воистину непотопляемый человек, даже ядом его извести не удалось.

— Доносят, — осторожно заметил Сапега, — что князь Дмитрий настроен весьма скептически по отношению к вам лично и к нашему общему делу, и постоянно шепчет в ухо царю Василию, чтобы никакой поддержки нам не оказывал.

Скептически, тоже мне. Да он просто ненавидит меня, и боится теперь до дрожи в коленках. Ведь если мы здесь победим, то ещё неизвестно как после всё обернётся. Я же могу и на Москву пойти «со литовские люди», как пишут в хрониках, а воевать сейчас царю попросту нечем, во многом, кстати, стараниями того же князя Дмитрия.

— И всё же к царю Василию нужно отправить людей, — решил настоять я. — Ведь он первым решил заключить мир с Литвою, но не с Короной польской, а значит и поддержать нас в войне с Жигимонтом вполне может.

— Если только не побоится нашего усиления, — возразил Януш Радзивилл. — Ведь многие века не Польша, но Литва была врагом Москвы, и теперь там считают нас первыми врагами, отделяя от поляков.

— Не испробовав этого, не узнаем, — пожал плечами я. — И к тому же скажу, я хорошо знаю князя Дмитрия, он падок на подарки что твой крымский хан. Если подмазать его как следуют да подольститься, он может и позабыть о благе Русского государства ради собственного.

— Я поищу подходящих людей для визита в Москву, — кивнул Сапега.

— Гетман, — когда с этим вопросом было покончено, обратился я к Ходкевичу, — вы обещали мне людей из Гродно, которые могут зажечь владения Вишневецких.

— Они здесь, — кивнул тот, — и ждут лишь разрешений войти.

— Ну так предъявите их мне, — разрешил я.

Расторопные слуги убрались выполнять моё распоряжение, конечно же, не Ходкевичу же самому за этими людьми ходить, кем бы они ни были. И когда открылись двери, я почувствовал себя персонажем гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», потому что в комнату, где я беседовал с высшими литовскими сановниками, вошла натурально делегация запорожских казаков. Шикарные одежды самого разного вида, где турецкие шальвары соседствуют с рубахой из тонкого льна, а поверх них накинут шитый золотом кунтуш, туго перетянутый широким шарфом из лучшего китайского шёлка. Конечно же, у всех пояса оттягивали сабли в украшенных золотом, серебром, а у предводителя и драгоценными камнями ножнах. На пальцах красовались перстни, тоже кое у кого с крупными каменьями. Старший же важно поглаживал заткнутую за шарф булаву. Самое же забавное, все они как один были удивительно пузаты. Не дородны телом, как говорят на Москве, признавая человека достойного, а именно пузаты, как будто каждый себе под кунтуш по арбузу зачем-то запихнул.

— Вот же пузыряне, — усмехнулся стоявший рядом с моим креслом фельдкапитан ландскнехтов, командовавший всей наёмной пехотой в нашем войске.

Я глянул на него, стараясь не сильно вертеть головой — неприлично это для великого князя. Был он довольно молод, черноволос, невысок ростом, зато, как выяснилось, боек на язык. Заметив мой интерес, он сделал вид, что смотрит прямо перед собой словно на плацу и его вообще ничего не интересует, кроме воображаемой точки, в которую он уставился.

Казаки же тем временем подошли на положенное расстояние и остановились перед моим тронным креслом. Первыми заговорить не решились, ждали, когда я сам обращусь к ним. Долго мурыжить потенциальных союзников, которые могут быть весьма полезны всему нашему делу, я не стал. Однако и обратился первым делом не к ним, но к Ходкевичу.

— Представьте мне ваших людей, пан гетман, — кивнул я на казаков.

— Они сами за себя слово сказать могут, — ответил Ходкевич, — и поверьте мне, Михаил Васильич, их стоит послушать.

— И кто же вы такие, — поинтересовался я у казаков, — что сам великий гетман литовский говорит, что стоит вас выслушать?

— Мы казаки вольные, — выступил вперёд невысокого роста чернявый казак с усами-щёточкой и прямо-таки выдающимися ушами, — Петра Сагайдачного, противу всякого закона и обычая лишённого гетманской булавы, люди. Как лишился благодетель наш, Пётр Кононович, булавы, вынуждены были мы покинуть Малопольшу, чтобы голов своих не лишиться. Это Петру Кононовичу ничего, он человек большой, а о нас бы не забыли да головы посрубали да на пики насадили.

— Верно есть за что вас по кольям рассадить, — усмехнулся я.

— Грешны, княже, — тут же приложил он руку к сердцу, — много грешны пред Господом и в том нам на том свете ответ держать. Однако ж вере православной не изменяли и потому, несмотря на грехи наши тяжкие, на спасенье есть у нас надежда.

А ведь как красиво поёт казак. Даже не представился как следует, не спорит со мной, но на каждую фразу мою отвечает так, как ему заблагорассудится, а вовсе не так, как ждёшь от него. И ведь подводит так, словно о том и речь шла, о чём он говорит, а вовсе не о том, что говорю я.

— Хоть имена свои назовёте, черкасы? — поинтересовался я.

Надеюсь, на этот вопрос я получу прямой ответ, — мне известных усилий стоило не произнести этого вслух.

— Я зовусь Шелободом, — снова поклонился предводитель казаков. — Евгением Шелободом, княже. В товариществе нашем я за кошевого атамана, так решили на круге.

Представившись сам, он принялся представлять остальных.

— Это хорунжий наш, — указал кошевой на самого худого из казаков, человека с лицом скорее добрым, какого у черкаса, живущего саблей, как-то не ожидаешь увидеть, — Петро Поздняков. Носит в бою хоругвь нашего коша с образом Богородицы.

Следующий был немолодой уже, но весьма высокого роста казак с седыми волосами, которых на голове осталось не очень-то много и лицом малость плосковатым, что выдавало примесь татарской крови, но небольшую.

— Виктор Сапожников, — представил его Шелобод, — войсковой есаул нашего коша, десница моя во всех делах.

Последним кошевой представил самого старшего среди них. Он казался ниже ростом из-за коренастой фигуры и широких плеч, совиные глаза его глядели с отменным равнодушием, а лицо украшали длинные висячие усы, к слову ни у кого таких больше не было. Мне показалось, что именно он был из всей ватаги — или коша, как звали себя сами черкасы — самым опасным, потому что за этим показным равнодушием и вечной усталостью крылся разум быстрый и жестокий, как у филина, на которого этот черкас очень сильно походил.

— Олег Арапов, — кивнул в его сторону Шелобод, — обозный наш. Прежде сам кошевым был и на кругу завсегда уважением пользовался, да сам решил, что пора на покой, покуда ещё в седле сидит ровно, да рука саблю держит крепко.

Он выпрямился, поддёрнул полы кунтуша и обратился ко мне:

— Весь кош мой готов служить тебе, княже, как и где велишь.

И замолчал, ожидая моего ответа. Затягивать с ним я не собирался.

— Есть для вас дело на родной стороне, — заявил я. — В Киевском и Русском воеводстве да на землях князей Вишневецких и Збаражских. Поднимайте старшину и простых казаков на борьбу с ляхами, за вольности казацкие. Нынче Жигимонт Польский слаб, примером тому Литва, нет у него достаточно войск, чтобы ещё и туда послать. А коли с Сечи да с Русского воеводства да из Киевского не получит он ни человека, коли там загорится также ярко, как на литовской земле, то будет всему народу православному, что под игом ляшским прозябает, воля и земля без панов и магнатов.