Последний Герой. Том 8 (СИ) - Дамиров Рафаэль

— Правда, второго-то мы не нашли, — пожал плечами Круглов. — Измаил, вроде, его зовут. Ну… — он махнул рукой куда-то в сторону леса.

Мол, сплыл — да и ладно.

— Ну ты же сам говоришь: еврейчик тебе рассказывал, что кто-то его дружка там пришил. Вот интересно — трупа же тоже не нашли. Кто его мог убить, и вообще — правда ли это?

— Какая разница — правда или нет? — усмехнулся Круглов. — Нет человека — нет проблемы. А тот еврейчик исчез навсегда. Там уже и отказной материал состряпали: причина — возгорание, неосторожное обращение с огнём, курение в квартире. Всё по действующему, так сказать, законодательству.

— Видишь, — похлопал его по плечу мэр. — Вот можешь же, Олежа, когда захочешь.

— Слушай, можешь не называть меня Олежей? — тихо спросил Круглов. — С детства терпеть не могу, когда меня так называют.

— Ха-ха! Олежа ты и есть, Олежа. Чего, мне тебя называть товарищем подполковником, что ли? Нет. Для меня ты всегда Олежа.

Быков повертел в руках пустую стопку и нахмурился, улыбка сползла с его лица. Он вспомнил неприятное.

— Так что давай, друг Олежа, найди мне ещё эту чёртову Олесю Маркову и туда же отправь — ко всем чертям, в ад или в рай, куда она заслужила. Единственная заноза у нас осталась — она. Чую, всплывёт ещё. Где-то затаилась, гадина.

Полковник кивнул, но недовольное выражение не исчезло с его лица.

— Ищем мы ее, ищем.

— Плохо ищете, — мрачно ответил Быков. — Слушай, она же мутит с этим, с одним из оперков пришлых… этим, как там его фамилия? Шульгин, да?

— Шульгин, он самый, — кивнул Круглов.

— Ну так можно же предположить, что она на него и выйдет. Вот через него и найди её.

— Хм, а это мысль. А вообще — я ведь, Лёва, был прав. Я тебе сразу сказал, что эти менты не при делах — они не по твою душу приехали. А реально расследовать убийство. А ты всё давил…

— Ну прав, не прав — что ж теперь обсуждать. Хоть так, хоть сяк выходит — они под меня копают. Сам видишь. Так еще теперь эта заноза — Маркова. Слушай, я так думаю, с этими ментами тоже надо вопрос решать по-взрослому.

— В смысле? — вилка зависла в руке подполковника.

— Короче, — продолжил мэр, не замечая удивления Круглова, как пропустил и его досаду и недовольство, — давай зачистим всё на хер вконец, чтобы комар носа не подточил, если что. Чтобы всё как в роддоме — стерильно. Избавься и от этих оперов тоже. И тогда Олеся будет просто не нужна. Зачем тогда её искать незнамо где? Если даже она на кого-то выйдет, ей никто не поверит. Единственная её надежда — эти менты, как ты говоришь, они честные. И они могут за неё впрячься. А их уберём — и кто за неё впряжется? Ха, никто.

Выражение лица у него было такое, будто он уже всё придумал, всё решил.

— Ты что, Лёва, берега попутал? Это же менты, — попытался втолковать ему Круглов.

— И что? Менты… Ты, вон, тоже мент, а такими делами ворочаешь.

Быков похлопал друга по плечу, улыбнулся лукаво:

— Давай, давай, Олежа, собери яйца в кулак и сделай последний рывок. Не хочу, чтобы эти менты по земле ходили. Если надо, я найду тебе помощников.

— Помощников? — буркнул Круглов. — Не надо. Сам справлюсь.

— Вот и замечательно, — сказал мэр. — Давай ещё бахнем по третьей, но не чокаясь. Как говорится, по третьей — за любовь.

Михалыч бродил бесцельно с сумкой на плече. Уже стало темнеть, холодало — он зябко поеживался. Вошёл на территорию храма, глазел словно турист, но, на самом деле ему было плевать на всё это. Он хотел только убить время и позлить Маришку. Дать ей понять, кто в доме хозяин. Хочет — гуляет, не хочет — тоже гуляет.

Он задрал голову и смотрел на купола. «Ишь ты, интересно — золото все-таки это или нет… но светится как настоящее», — подумал он. Тут споткнулся о ступеньку и крепко выругался, матернулся так, что ворона на соседнем дереве каркнула и улетела.

— Нехорошо сквернословить, сын мой, — раздался сзади тягучий, грудной голос.

— Поучи еще меня, — буркнул Михалыч, почувствовав, как задело за больное, и обернулся.

Увидел священника в рясе.

— Ой, земеля, извини, я не знал, что ты это, ну… — проговорил растерянный Михалыч, понимая, что чуть не послал лесом священнослужителя.

Нет, в Бога он не верил, но тут понятно — был бы перебор.

— Храм закрыт, приходи завтра, — сказал отец Арсений.

— Да я это… я так, поглазеть, — пробормотал Михалыч, понуро опустив голову. — Ладно… я пошёл. Бывайте.

— Вижу, что тебя что-то гложет, — тепло заметил батюшка.

— И ничего меня не гложет, — отмахнулся Михалыч. — Всё, это самое… пучком.

— Не лукавь. Вижу, что гложет… Есть у меня средство для тебя, для твоей души, — прищурился Арсений.

— Средство? — при слове «средство» у Михалыча загорелись глаза. Он подумал, грешным делом, что батюшка хочет с ним раздавить бутылочку под видом проповеди. — Ну, от средства не откажусь.

— Храм закрыт, пойдём в трапезную, — сказал священник.

«Ну точно», — подумал Михалыч, — «Сейчас забухаю с попом. Вот потом мужикам расскажу: пил, дескать, со слугой Божьим. Ха, прикольно».

Они вошли в полутёмное помещение. Отец Арсений зажёг свечи, хотя под потолком висели слабые, тусклые лампочки. Стало чуть светлее. Он налил воды, поставил деревянную кружку.

— Вот, пей, — сказал он.

— Это что? — поморщился Михалыч.

— Вода освящённая, очищающая. Пей, тебе говорят.

— А что, покрепче ничего нет? И закусочки бы не мешало… сальца, огурчиков, — буркнул Михалыч.

— Пей, — ровно, но уже неуловимым образом более строго повторил Арсений.

Михалыч подчинился, выпил, и даже когда делал первый глоток, всё ещё надеялся, что там окажется кагор — «кровь Христова», как он вспомнил. Но это была обычная вода. Черт ее побери.

Разве это можно назвать средством? Кругом обман.

— Ну а теперь рассказывай, — сказал отец Арсений.

— Чего рассказывать?

— Что случилось? Что гложет? Чем живёшь, чем дышишь?

— Ничего не гложет, всё у меня зашибись по жизни.

Михалыч поёрзал на скамье, думая, что с таких посиделок лучше сваливать вовремя — но как-то неудобно было перед человеком в рясе. Священник же посмотрел на него спокойно и сказал:

— Исповедоваться тебе нужно, сын мой. Душу облегчить. Станет тебе легче. Понимаешь, грех, он как камень — таскаешь его на сердце, а потом удивляешься, что жить тяжело. Бог не требует, чтобы ты был свят, Он хочет, чтобы ты был честен. С самим собой, с Ним. Не бойся — я не судья, я только свидетель. Всё, что скажешь здесь, — не выйдет за эти стены. Исповедь для души, как баня для тела. Вот ты в баньке пот льёшь, чтоб грязь вышла, а тут — слова льёшь. И тоже полегчает. Попробуй, сын мой. Никому не вредно душу излить.

— Исповедаться? — пробурчал Михалыч. — Что, жаловаться, что ли? Жалиться тебе?

— Нет, — мягко сказал батюшка. — Исповедоваться — не жаловаться. Не по-человечески это — жить с грузом на сердце. Впустить надо Господа в душу свою, принять и покаяться. Вот что ты такого в жизни сделал, что тебе не даёт покоя, отчего ты плохо до сих пор спишь? Расскажи мне, и Бог тебя услышит. Попроси у него прощения, помолись, и он облегчит твою душу, и это больше не будет тебя беспокоить.

— Не будет беспокоить? — переспросил Михалыч.

В голосе его послышалось искреннее, почти детское любопытство. Так, как мальчишка, он только что смотрел на купола.

— Не будет, — уверенно повторил священник. — Отдай этот камень Богу.

Михалыч поморщился, почесал затылок.

— Ну, блин… — пробормотал он. — С чего начать-то…

— Не сквернословь, — осёк его батюшка.

— А? — смутился Михалыч. — Ладно, я… слушай, а правда поможет?

— А ты проверь, — наставительно сказал Арсений, — что тебя больше всего гложет? Что ты боишься признать?

Михалыч молчал, глаза у него потухли. Потом, словно отрезвлённый, выпалил:

— Я это… батю своего…

Он вдруг замялся, уставился в пол.