Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

— Где именно? — спросил я, уже предугадывая ответ.

— В кабинете Его Величества… простите, Вашего Величества, — смутился он, поймав мой взгляд.

— Понятно, — кивнул я.

Но сначала я прошёл в свой покой. Нужно было перевести дыхание, собраться с мыслями. Огляделся. Взгляд упал на зеркало в золоченой раме. Я подошел ближе. Что ж, вид… вид приемлемый. Бледен, конечно, глаза слишком большие, в них застыла тень недетской тревоги. Но подбородок упрямый, взгляд прямой. Сойдёт. Сойдёт для начала трудного разговора, который должен был определить если не всё, то очень и очень многое.

В кабинет я прошел не через парадную дверь, а через антресоли. Это первый дебютный ход, и он удался вполне: я мог смотреть на Николая Николаевича сверху вниз, что редко кому удавалось: два метра три сантиметра — попробуй, посмотри на такого исполина сверху вниз. С высоты же антресолей он казался почти обыкновенным человеком, сидящим в кресле, — правда, в кресле моего отца.

Спускался я с антресолей нарочито медленно, с почти церемониальной торжественностью. Я всегда по лестнице хожу медленно, выработалась стойкая, спасительная привычка. Чтобы не споткнуться ненароком, не упасть, не вызвать обострения проклятой болезни, что долгие годы преследует меня. Каждый шаг был отмерен, выверен, подконтролен. В такие минуты особенно остро понимаешь всю зыбкость человеческого существования: одна неверная ступень — и всё, конец.

Николай Николаевич восседал на месте Papa. Он не просто сидел в том кресле — он обживал его, вживался в роль, и делал это с отвратительным, на мой взгляд, простодушием. Курил его любимые папиросы, турецкого табаку, наполняя комнату сладковатым, чуждым мне запахом. Пил его любимый коньяк, шустовский, тридцатилетней выдержки. На столе, как символы узурпации, лежал раскрытый портсигар Papa и стоял хрустальный графин с темно-янтарной жидкостью.

— Алексей? — наконец, заметил меня Николай Николаевич, оторвавшись от созерцания каких-то бумаг, которые он с важностью перекладывал. Голос его был густым, бархатным, привыкшим командовать. — Ну, заходи, заходи, — и он махнул рукой с тлеющей папиросой, то ли приглашая, то ли приказывая, как юнкеру на плацу.

Я продолжал медленно спускаться, ступенька за ступенькой, ощущая под ногами шершавость дубовых досок. Наконец, встал на пол, на тот самый персидский ковер, по которому Papa имел привычку расхаживать во время трудных раздумий. Неторопливо подошел к столу. Великий Князь и не подумал встать — демонстрация пренебрежения, утверждение своего нового статуса.

— Gertrude, do not drink, — сказал я тихо, и уселся на стул, что стоял сбоку от стола, — место для посетителей.

— Что? Гертруда? Какая Гертруда? — он нахмурил свои густые, седые брови. — Не волнуйся, Алексей, я тебе оставлю. Но ты же не пьёшь? А Никки коньяк уже не нужен, — он осклабился, обнажив крупные белые зубы. Это была не улыбка, а оскал, выражавший превосходство и презрение взрослого сильного самца к щенку.

— Воля ваша, Mon General, воля ваша, — я посмотрел сначала на графин, потом на настенные часы с маятником, отсчитывавшие неумолимые секунды. — Думаю, минут пять у вас есть. Или даже десять.

— У меня, Алексей, есть всё время мира! — хохотнул Николай Николаевич, подлил коньяку в массивный стакан и немедленно, почти залпом, выпил. Похоже, не потому, что хотел пить, а единственно — чтобы подразнить меня. Подразнить, позлить, покуражиться, продемонстрировать, кто здесь хозяин положения и кто распоряжается наследством убитого.

— Это хорошо, — не стал спорить я. — И что же вы посоветуете мне, своему Государю?

— Моему Государю? Хм… — он усмехнулся, выпустив струйку дыма. — Тебе я посоветую заняться своей чепухой — картинки малевать, в солдатики играть, и что там еще положено в твои годы.

— А кто же править будет?

— Править? Ну, насмешил, — он откинулся на спинку кресла, и оно жалобно заскрипело под его тяжестью. — Править будут взрослые люди, Алексей. Завтра Россия объявит войну Австрии. Послезавтра — Германии. Я не Никки, я не дам задвигать Россию во второразрядные державы! Пора тряхнуть Европу так, чтобы она поняла, наконец, кто здесь хозяин, — он посмотрел на пустой стакан, но наливать ещё не стал. Видно, почувствовал, что хватит, или, быть может, инстинкт самосохранения начал подавать ему глухие сигналы.

— Вы? Объявите войну? Это как? — спросил я с наивным, детским любопытством.

— Да очень просто. Подпишу манифест.

— Это вряд ли, дедушка.

— Почему? Кто мне помешает? Уж не ты ли? — в его голосе зазвенела металлическая нотка.

— Я.

Николай Николаевич склонил свою львиную голову набок и посмотрел на меня с нескрываемым изумлением, словно я был некое диковинное чудо — говорящая собачка, выдавшая членораздельную фразу.

— Лучше займись картинками, Алексей. Искренне советую. Это куда приятнее, чем вот эти, — он мотнул рукой в сторону бумаг, — скучные бумаженции.

— Я бы и занялся. Правда. Охотно бы занялся. Но Papa убили, и теперь придется мне заниматься всякими делами, всегда важными, но, увы, не всегда приятными.

— Ха-ха-ха, — сказал Николай Николаевич, но сказал как-то механически, без прежней легкости и убедительности. — Ты, Алексей, забавный. Очень забавный мальчик.

— Есть такое, — согласился я с ним.

— Тогда иди и забавляйся. А мне нужно… Мне нужно поработать, — сказал он уже с очевидным трудом, и я заметил, как крупная капля пота выступила у него на виске.

— Устали?

— Немножно… — он провел ладонью по лицу. — Немножко перебрал, видно. Коньяк у Никки, надо сказать, препаршивый. Голова кружится.

— Коньяк отличный, — возразил я мягко. — Но зачем вы его убили?

— Кого убил? — он попытался сделать вид, что не расслышал, но его пальцы судорожно сжали подлокотники кресла.

— Papa.

— Что за чушь! Я был с тобой, в Вене, забыл?

— Не своими руками, конечно, — продолжал я тем же ровным, бесстрастным тоном. — Даже не руководили заговорщиками напрямую. Но знали. Знали о готовящемся покушении и не предупредили. Верно, рассчитывали занять его место? Это понятно. Но зачем это вам, собственно? Великий Князь — это не так уж и мало. Это почет, уважение, богатство. А быть императором — это тяжкий крест.

— Я не могу смотреть, как Россию втаптывают в глаз… в грязь… — его язык начал заплетаться, речь теряла четкость. — Россия — страна великая! И ей нужен великий правитель, а не сетиме… сентриме… не посредственность.

— Да где ж его взять, великого? — спросил я, как бы в раздумье.

— Далеко ходить не нужно, — и Николай Николаевич, собрав все силы, попытался встать во весь свой великолепный, исполинский рост. Но поднялся едва на вершок, его ноги подкосились, и он тяжело рухнул обратно в кресло. — Крепок коньяк, не отнять. По ногам бьёт. Словно обухом.

— Так и бывает, — почти сочувственно сказал я. — Вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус власти, и вдруг у вас отказывают ноги. А за ногами — и руки. Темнеет в глазах, заплетается язык, становится трудно дышать. Но это длится недолго.

— Нет? — прохрипел он, и в его глазах мелькнул животный ужас.

— Минут пять. Затем сердце останавливается, и всё. Finita la comedia.

— Ты… Ты отравил меня, щенок! — он попытался подняться снова, но смог лишь беспомощно дернуть плечом.

— Уже не щенок, увы. А отравили вы себя сами, дедушка. Своим непомерным честолюбием. И тем, что пили чужой коньяк. Зачем это? У своего, поди, не хуже был.

— В нём… В нём яд? — его взгляд помутнел, он с трудом фокусировался на графине.

— Как учил великий Парацельс, всё есть яд, главное доза, — философски ответил я. — Так кто же направлял вас, дедушка? Кто подсказал, что можно устранить законного императора и сесть на его место? Англичане? Французы? Или какие-то иные силы?

Но Великий Князь не ответил. Он только с ненавистью посмотрел на меня, и в этом взгляде было столько злобы, что, казалось, оно одно могло бы убить. Но не убило. Он не захотел говорить. Или уже не мог. Дыхание его стало хриплым и прерывистым.