Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

Мы стали готовиться к отъезду. Мне, учитывая моё плачевное состояние, любезно предоставили портшез, но я с негодованием отказался. Не хочу, чтобы фотография моей персоны красовалась на первых полосах бульварных газет в виде немощного инвалида, вносимого в вагон на руках дюжих гайдуков. Нет, уж лучше превозмочь боль. Цесаревич здоров, здоров, здоров! А ушиб — так это сущая безделица, дело житейское.

Добрались до поезда. И я взошёл в вагон аки барс под вспышки магния, Бадмаев дело знает, не зря Papa в милости своей утвердил за ним чин действительного статского советника.

Но когда я расположился в своем вагоне и вновь раскрыл Конан-Дойля, вбежал запыхавшийся Сазонов, размахивая листком бумаги:

— Ваше императорское высочество! Срочная телеграмма из Петербурга! На Государя совершено покушение!

Мир, и без того стоявший на краю пропасти, накренился, готовый рухнуть в неё окончательно.

Глава 14

16 октября 1917 года, понедельник

Не пей вина, Гертруда!

Я бродил по парку. Один. Нет, не один, конечно, — это было бы уже слишком по-лермонтовски, да и небезопасно в нынешних обстоятельствах. Рядом, как тени, неотступно следовали Мишка и Гришка. Но это, разумеется, не в счет. Одному можно быть и средь шумного бала, что неоднократно доказывала великая русская литература, да и моя собственная жизнь. Одиночество — это состояние души, а не счет присутствующих тел. А душа моя в тот час была одинока, несмотря на верных казаков и незримое, но ощутимое присутствие иной охраны, угадываемой меж деревьев.

Осень окончательно и бесповоротно вступила в свои права. Листья падали и падали с тихим шелестом, похожим на шепот охранников, первый, первый, я седьмой, Алмаз подходит к скамейке; дождь то робко начинался, мелкими, колючими каплями, то отступал назад, чувствуя свою избыточность, и без него было насквозь сыро, промозгло и тоскливо. Воздух был тяжел, как крышка гроба Святогора, и так же плотно пригнан к краям горизонта.

Присел на холодную, влажную скамью, вытянул ноги. Отдыхаю, — сказал я сам себе, и тут же засомневался. Отдых — это когда тело и дух просят передышки от трудов. А что есть мой труд? Существовать. Быть. Нести на себе вселенский груз, который свалился на плечи так внезапно и так окончательно. И вот что странно: ноги не болят совершенно — ни здоровая, ни та, что была травмирована в Вене. Стоило мне узнать о смерти Papa, как боль ушла. Ушла мгновенно и безвозвратно, словно ее и не было. Врачи, я полагаю, списали бы это на могучую власть психики над немощной плотью. Возможно. Но я склонен думать иначе. Просто мне нельзя теперь болеть. Нельзя — вот и всё. И тело, послушный, а иногда и коварный механизм, поняло это лучше разума. Исчезли не только боли, но и всякие иные признаки недавней травмы — rubor, tumor, calor, dolor et functio laesa. Это в «Газетке» новая рубрика: школа юного санитара, вот я и почитываю ради всестороннего, гармонического развития пионерской личности.

Мимо, безнаказанно каркая, пролетела ворона. Чёрный, угловатый комок зловещей энергии. Теперь-то их стрелять некому. Papa не давал им спуску, для тренировки глаза и руки, как он говаривал. Теперь его винтовки и револьверы молчат. А вороны, чувствуя это, стали наглы, как бесстыжие политики в оппозиционной газете.

Я сидел и перебирал в уме факты. То, что считается фактами. Эти сухие, лаконичные кирпичики, из которых состоит здание чудовищной трагедии. Но разве могут кирпичи объяснить архитектуру ада?

Покушение было задумано не только на Papa; под ударом оказалась вся семья. Papa и сёстры, все четыре, гуляли по парку — вот как я сейчас. Совершали свой обычный утренний моцион, С ними, для порядка и помощи, были санитары, Питер и Поль, но кресло катили Ольга и Татьяна, попеременно. Дело нетрудное, ход у кресла легкий, Papa шутил, что это его сухопутная яхта. И, конечно, то там, то сям, а, точнее, везде, находилась охрана. Должна была находиться — так вернее, в этой оговорке кроется суть.

И вот здесь, на этом самом месте, где я сейчас сижу, и произошло нападение. Шестеро офицеров с крейсера «Аврора». Ирония судьбы, достойная пера Светония или Тацита — «Аврора», богиня утренней зари, чье имя носил корабль, принесла не рассвет, а кровавые сумерки. Как они здесь оказались? Явились представляться по случаю награждения. Шли во дворец, но по пути, в тенистом изгибе аллеи, свернули. Их, конечно, сопровождали двое наших офицеров из дворцовой стражи, как и положено по служебному протоколу. Их тела, заколотые кортиками, позднее были найдены в зарослях орешника, первые жертвы того дня.

Напав на семью, заговорщики первым делом открыли огонь по Питеру и Полю, вероятно, считая их опасными профессиональными бойцами. Стреляли они из браунингов М1906, карманных, изящных дьяволов, которые им удалось незаметно пронести с собой. Кто же будет обыскивать флотских офицеров? Фи! Пистолеты маленькие, почти дамские, но смертельные в умелых руках.

Уложив санитаров, заговорщики перенесли огонь на Papa. Но Papa, в отличие от безоружных Питера и Поля, беззащитным не был. Он до конца оставался самим собой — полковником мирного времени, но не расстававшимся с оружием. В его кресле, в специальных, искусно скрытых держателях, находились два револьвера системы «наган». В Papa попали три раза. Но он, понявший всё, успел сделать шесть выстрелов — по три с каждой руки, с той отчаянной, хладнокровной яростью, на какую способен только человек, защищающий своих детей. И каждый его выстрел нашёл цель. Все шестеро нападавших скончались на месте, мгновенно. Papa же умер спустя четыре часа, в окружении плачущих дочерей и бессильных медиков. Одна из пуль, как установили потом, попала в область сердца. И то, как он с таким ранением смог не просто жить, но и продолжать меткую стрельбу, для врачей неразрешимая загадка, почти чудо. Для меня — нет. Он защищал семью. Он закрывал собой дочерей. В такие минуты человеку открываются силы, о которых он и не подозревал. Он успел сделать необходимое, и только тогда позволил себе уйти.

Мне стало холодно, поднялся пронизывающий до костей ветер, и я решил вернуться во дворец.

Я хотел, все мы хотели его покинуть, и перебраться в Ливадию, в Крым, или куда-нибудь подальше, в какое-нибудь уединенное имение, где можно было бы отвлечься от давящих стен, от призраков, которые теперь населяют каждый угол. Но — не время. Это расценят как бегство. А мы, династия, пережившая столько, не можем себе позволить бежать. На нас смотрит вся Россия, смотрит Европа. Бегство — это конец. Это признание поражения не только перед убийцами, но и перед самой историей.

Да и некуда, в сущности, бежать. Только кажется со стороны, что дворцов у императора много. Много-то много, но жить в них, вот чтобы переехать и жить — нельзя. Это как изящные безделушки в витрине: любуйся, но не трогай. То есть в крайнем случае, конечно, можно, дворец есть дворец, но случай не крайний. А так — в них нет ни телеграфа, ни международной телефонии, да и штат обслуги там никакой, призванный лишь поддерживать пыль в благопристойном состоянии. Всё, конечно, решаемо — и электростанцию построить, и радиостанцию, и глянец навести, и персонал подыскать, но на это нужно время. А времени нет. Совсем нет. Его вычеркнули из моего расписания вместе с жизнью Papa.

Слишком много дел навалилось — внезапно, как снежная лавина на перевале Дятлова. Во-первых, следствие по факту заговора. Офицеры — заговорщики? Увы, ничего удивительного. История России — это, если вдуматься, мартиролог, составленный из имен государей, павших от рук гвардии. Петра Третьего задушили офицеры. Его сына, моего прапрадеда Павла Петровича, убили офицеры. Несчастного Ивана Антоновича убили офицеры. И у тех, кто вывел войска на Сенатскую площадь, намерения были самыми злодейскими, хоть и облечены в риторику о свободе. Но во флоте, этом замкнутом мире избранных, жандармы не в почёте. Там свои понятия, своя «честь мундира», которая зачастую оказывается честью могильщика империи. И секретных осведомителей по-прежнему нет. Джунковский, человек безупречной личной храбрости и столь же безупречных, но утопических понятий, считает, что это бесчестно — заводить осведомителей среди элиты, среди флотского офицерства. Доверие, Ваше Величество, — основа службы, убеждал он Papa. Ну, не завели, полагались на доверие и честь. И что? И вот что. Шестеро мёртвых заговорщиков и один мёртвый император.