Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

— Согласен. Не суди, да не судим будешь. Хорошо, не смею вас долее задерживать, Владимир Николаевич. Через три часа мы отправляемся обратно.

Он поклонился и вышел, оставив меня наедине с резиновыми мешочками, с папкой с вензелем покойного императора и с тягостным предчувствием, что все мы — и я с своей травмой, и Коковцев со своей осторожностью, и сам Николай Николаевич со своей губительной удалью — всего лишь песчинки в часах истории. Часах, ход которых остановить невозможно.

Отправлялись мы домой, в Санкт-Петербург. Протокольная часть визита закончена, дальнейшее пребывание в траурной Вене было необязательным. Да тут еще Николай Николаевич! Великий князь на борту государственного корабля был страшнее динамита! Динамит, по крайней мере, вещь предсказуемая: есть фитиль, есть заряд; можно, если успеть, отбросить его в сторону или затушить. Но как укротить слепой, яростный порыв человека, ослеплённого собственным величием и жаждой действия, не отягощённого ни малейшей способностью к рефлексии? Это была стихия, с которой нельзя было договориться.

Коротая время до отъезда, я тщетно пытался отвлечься, листая новейший, только что приобретённый на вокзале сборник Конан-Дойля «Лондонские туманы», где знаменитый сыщик, если верить многообещающей аннотации, вступал в схватку с силами потустороннего зла. Сие литературное событие навевало на меня странное, двойственное чувство. Насколько память моя, вынесенная из того, прежнего, не случившегося теперь мира, мне служила, в двадцать первом веке такого сборника у почтенного сэра Артура не было. Мир, и впрямь, изменился, пошёл по иной колее, словно поезд, переведённый на другой путь. Но насколько прочны и устойчивы эти изменения? Вопрос оставался открытым, повиснув в воздухе, как марево над раскалёнными рельсами.

С одной стороны, на календаре стояла осень семнадцатого года, а в Европе, если не вглядываться пристально, вроде бы всё обстояло более или менее благополучно. Относительно, разумеется. Австрия, правда, вот уже который год воюет с Сербией, но это какая-то странная война: даже на оккупированных территориях партизаны-четники не дают захватчикам ни дня, ни часа покоя. Лондонская «Таймс», которую я с утра просматривал, утверждала с присущей британцам невозмутимостью, что эта бессмысленная бойня уже обошлась дунайской монархии в двести тысяч убитых и раненых солдат и сто миллионов фунтов стерлингов, как минимум. А проку-то? Чем — при самом благоприятном для Австрии исходе — она возместит чудовищные человеческие потери и материальные затраты? Что, в сущности, можно взять с Сербии, этой бедной, разорённой страны? Австрия поднимает свой престиж? Если бы она смяла сербов за неделю, или хотя бы за месяц-другой, молниеносным ударом, то, возможно, да. Но война тянется уже четвёртый год, и конца-края её не видно., Война огромной, и, казалось бы, могущественной Империи с небольшим, в общем-то, балканским государством, — о каком, спрашивается, престиже после этого может идти речь? Ха-ха-ха. В грязи этот престиж, в гное, в крови, в тлене. Долго придётся отмывать.

Но что будет дальше — тонуло в густом тумане, куда более непроглядном, чем лондонские мистерии Конан-Дойля. Мои сведения о Большой Политике, почерпнутые из учебников иного века, безнадёжно устарели и рассыпались в прах при столкновении с суровой действительностью; да, правду говоря, я и в том мире не многое знал доподлинно. О старом Франце-Иосифе я читал у Гашека, в его бессмертном «Швейке», — вот где была выведена на чистую воду механистичность габсбургской государственной машины! А о Карле… нет, не припоминаю. В школьном учебнике, если о нём и писали, то вскользь, одной строкой. После поражения Центральных держав Австро-Венгрия бесследно исчезла, распалась на куски, словно глиняный горшок, собственно Австрия стала меньше Сербии, а Сербия, вобрав в себя окрестные государства, стала Югославией — вот, собственно, и все мои скудные познания, ныне практически бесполезные. Не полностью, впрочем: центробежные силы, те самые, что в своё время разорвали лоскутную монархию на части, никуда не исчезли, они бродили в её недрах, как подземные толчки, предвещающие землетрясение. Но что можно было из этого извлечь сегодня? Какой практический вывод?

Увы, ответа у меня нет.

Михайло Васильич, нарушив поток грустных размышлений, доложил, что встречи со мной настойчиво ищет господин Зубатов. Он только-только прибыл экстренным поездом из Германии. С докладом.

Принял я и Зубатова. Сергей Васильевич первым делом поинтересовался моим состоянием. Как не поинтересоваться, если нога на виду, смотрите, смотрите, весь мир, всё христианство, все смотрите, как болеет цесаревич!

— Пустое, — отмахнулся я, — интриги завистников и козни недоброжелателей. Пройдёт, как дурной сон.

Тогда Сергей Васильевич, откашлявшись, перешёл к сути. Дело о гибели ледокола «Святогор» было тёмным, как осенняя ночь в Северном море. Никто — и он подчеркнул это слово, — никто из выживших самолично не видел ни злополучной подводной лодки, ни следа торпеды. Крики же: «Субмарина!», «Торпеда!» — слышали, по словам всех опрошенных, абсолютно все, и сами, охваченные паникой, тоже начинали кричать, подливая масла в огонь. Но кто запустил эту роковую цепную реакцию, кто был тем нулевым свидетелем, чей испуганный возглас стал искрой, упавшей в пороховой погреб массовой истерии, — установить так и не удалось. Возможно, виновник был среди пропавших без вести. Возможно, им был кто-то из англичан, допросить которых не представилось возможным по причине их спешного и таинственного отъезда в Лондон. Но, по мнению комиссии, чисто технически увидеть торпеду или перископ подводной лодки в тех условиях было крайне затруднительно: во-первых, происшествие случилось за час до рассвета, во тьме, а, во-вторых, на море стоял туман, «Святогор» шёл малым ходом, постоянно подавая звуковые сигналы, дабы не столкнуться с другим судном. Это было, во-первых,.

Во-вторых, на борту «Святогора» находилось ровно четыре тонны технического динамита, закупленного в Великобритании. Динамит на борту ледокола — дело, в общем-то, обыкновенное, необходимый инструмент для подрыва особо упрямых ледовых полей. Мог ли он взорваться самопроизвольно? Тут, доложил Зубатов, полной ясности нет. Динамит этот был приобретён с огромной скидкой, ибо срок его годности истекал. Погнались за дешевизной, увы, как это часто у нас водится. Специалисты, привлечённые комиссией, единодушно утверждают, что старый, просроченный динамит теряет химическую стабильность, потому возможность самопроизвольного взрыва, хотя и невелика, но имеется. Это второе.

И, наконец, третье, и самое зловещее: «Святогор» не был застрахован! Командир корабля, старший лейтенант флота Неупокоев, человек, видимо, решительный и бережливый, посчитал, что требуемая страховым обществом сумма за переход из Портсмута в Санкт-Петербург непомерно велика, и самовольно решил сэкономить казённые средства. Не к полюсу же, возможно, рассуждал он, пойдет ледокол, а по чистому и мирному, исхоженному вдоль и поперёк морю, налаженным, как часы, путём. А уж там, в Санкт-Петербурге, можно будет и страховаться. У своих страхователей. На пользу Отечеству.

И в результате никакого возмещения за «Святогора» ожидать не приходится, а стоил он, между прочим, четыреста тысяч фунтов, что составляло почти четыре миллиона рублей золотом. Как и почему старший лейтенант Неупокоев допустил отсутствие страховки, уже не спросишь, ибо Неупокоев в настоящее время числится пропавшим без вести, вместе с ещё тремя офицерами, имеющими, по странному совпадению, самое непосредственное отношение к финансовым делам корабля.

— Такие, — заключил Зубатов, тяжело вздохнув, — дела, Ваше Императорское Высочество.

Я поблагодарил Сергея Васильевича за обстоятельный доклад, и он помчался назад, на ближайший поезд, в Берлин, ибо комиссия продолжала свою работу, обещая раскрыть новые, ещё более изумительные подробности.

Значит, плакали наши четыре миллиона золотом. Печально. В голове, помимо воли, вертелся один навязчивый вопрос: какова же была та сумма страховки, что показалась лейтенанту Неупокоеву «непомерной»? Не была ли она завышена намеренно, дабы создать предлог для отказа? Отказать или отказаться? В тонкостях страхового дела, как и в тонкостях придворного этикета, всегда скрыто нечто большее, чем кажется на первый взгляд.