На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Шляхту приводят к присяге, — сообщил мне на первом военном совете, собранном в местечке Ораны, гетман Ходкевич. Сапега остался в Вильно, занимаясь государственными делами, как и родственник гетмана виленский каштелян Иероним. Радзивиллы же, все трое, как и Острожский с Ходкевичем, отправились с армией. — Теперь уже только королю польскому. Попутно всюду, где проходит армия Жолкевского, оглашают универсал. — Он подал мне его текст. — Его прибивают на ворота каждой церкви в деревнях и местечках, через которые идёт армия. В Белостоке его огласили на всех площадях, куда согнали всё население кроме не ходячих стариков и баб с грудными детьми. Остальных тащили волоком и грозили плетьми.

Уверен, что плети в ход пускали по поводу и без, хотя упоминать об этом Ходкевич не стал — и так понятно.

Я пробежал глазами королевский универсал и многое в нём показалось мне знакомым. Обо всём — или почти обо всём — этом я уже слышал от Потоцкого, когда мы беседовали с ним по дороге в Вильно.

— Разве не таков был проект первой унии, — поинтересовался я для порядка у остальных, — какой предлагали литовской магнатерии в Люблине?

— Именно он, — кивнул Януш Радзивилл, — воспользовавшись нашим мятежом Жигимонт решил окончательно решить вопрос с литовской государственностью. Теперь все в Литве знают за что будут воевать.

Этот универсал превращал мятеж литовской магнатерии в полноценную гражданскую войну. Сигизмунд совершил большую ошибку, выпустив его. Он показал, что воюет теперь против всей Литвы, запретив само упоминание Великое княжество и со своей стороны разорвав Люблинскую унию. Теперь Речи Посполитой больше не существовало — и король Сигизмунд в своей попытке сделать Польшу единой признал это. Тем лучше для нас. Князь Януш прав на все сто — теперь все колеблющиеся магнаты и простые шляхтичи наглядно могут увидеть за что и против чего они станут воевать. Не за Радзвиллов, Сапегу, Острожского или, вообще, чужака, вроде меня, с весьма сомнительными правами на титул великого князя Литовского, но за само право быть литовцем, а не непонятно кем из Новой Польши.

— Это уже привлекает на нашу сторону людей, — кивнул Ходкевич. — Маршалок надворный, Пётр Веселовский, идёт к нам на встречу из-под Белостока. Он покинул город со всеми своими войсками и отправил гонца в Гродно с вестью о том, что движется на соединение с нами. И он не одинок.

— А кто же остался прикрывать Белосток? — тут же спросил Острожский.

— Никого, — пожал плечами Ходкевич.

— Он просто оставил город Жолкевскому, — вспылил Острожской. — А ведь мог бы задержать его, пускай ненадолго, но смог бы.

— У Жолкевского нашими стараниями земля под ногами горит, — заметил Ходкевич. — Вы знаете, что Лисовского теперь едва не как святого чтут по всему пути польской армии. А кметы, завидев фуражиров, падают на колени и просят Богоматерь, чтобы пришёл Александр-избавитель. Так они теперь зовут Лисовского и всех его парней скопом.

Да уж, каким бы ни был негодяем Александр Юзеф Лисовский, однако своё дело он знал очень хорошо. Ему не было нужды грабить местных, с них и взять-то нечего, по крайней мере такого, что пригодилось бы его лёгким отрядам. А вот фуражиров армии Жолкевского оказалось очень даже прибыльно щипать. Из фуражирских подвод лисовчики брали лишь немного провианта и фуража, всё, что можно унести в перемётных сумах, да прихватывали у убитых коней получше, уж точно не крестьянских кляч. Остальное же, вместе с телегами крестьяне очень быстро возвращали себе да ещё и прирастали кое-чем, ведь взять с убитых фуражиров лисовчики могли далеко не и всё, а многое им вовсе не нужно было. Вот так и превращаются в героев те при чьём упоминании ещё недавно плевались. Правда, вряд ли сам Лисовский и его лисовчики изменились в лучшую сторону, просто оказавшись в таких обстоятельствах, они просто не могли вести себя иначе.

— Поэтому, — продолжил Ходкевич, — Жолкевский не мог надолго садиться в осаду под Белостоком. Он бы оставил там сильный отряд, чтобы удержать Веселовского в городе, а сам двинулся бы дальше к Гродно. Так что я считаю, Веселовский поступил верно, теперь наша армия приросла ещё и его людьми, Жолкевский же потерял-таки пару дней под Белостоком, разбираясь в ситуации.

— Может оно и так, — пробормотал больше себе под нос Острожский, — да только город, если тебе его доверили, надо удерживать, а не бежать из него прежде чем враг на горизонте появится.

Однако развивать мысль не стал. У нас и без этого было достаточно пищи для размышлений и обсуждений, чтобы продолжать жевать уже прошедшее, чего никак изменить мы не можем.

— Веселовскому надо отправить гонца, — заявил я, — чтобы останавливался в Гродно. Мимо этого города армия Жолкевского не пройдёт, а потому именно там и следует дать ему бой.

— Запереться в городе и попытаться отразить осаду? — поинтересовался Ходкевич. — Жолкевского будет кусать со всех сторон Лисовский, так что долгой осады его войско не выдержит.

— Так войны не выигрывают, — покачал головой я. — Конечно, заманчиво пересидеть осаду, чтобы Жолкевский с позором убрался прочь из Литвы. Не побеждённый на поле боя, но не имеющий возможности продолжать войну. Но пересидим ли мы его? Гродно не готов к осаде, сейчас там просто нет возможности запастись всем необходимым для такой армии, как наша. А ведь она ещё и прирастает волонтёрами и магнатскими хоругвями. Сколько нас сядет в Гродно? — Пока на этот вопрос не было ответа. — Голод и скученность сгубят многих и после уже у нас не будет возможности собрать столько народу, чтобы и самим продолжать войну. Жигимонт пришлёт из Польши новую армию, с другим гетманом, а поверят ли нам снова? Пойдут ли за нами? Ни вы, ни я, никто не знает — и не надо, чтобы узнавал. Нужно не дать Жолкевскому переправиться через Неман и встретить всеми силами на правом берегу.

— Он не так глуп, чтобы тащиться всей армией через мост, — покачал головой Ходкевич. — Ему нужно войти в Гродно, как можно скорее, и он будет гнать армию изо всех сил. Как и мы. Завтра и мы, и Жолкевский будет под городом.

— Но его отделяет от Гродно Неман, — заметил Острожский, — а нас — нет.

— Тем больше у него причин подгонять армию, — кивнул Ходкевич.

— Вы считаете, — поинтересовался я, — что Жолкевский уже сейчас может пытаться занять Гродно? И тогда уже нам придётся его осаждать.

— Именно, — кивнул Ходкевич. — Стена у Гродно только с севера и востока, а со стороны Немана её нет, что облегчает переправу Жолкевскому. Поэтому Веселовскому следует оборонять город до нашего подхода, иначе уже нам, как верно сказал князь, придётся осаждать его. Либо драться прямо на улицах. А это самый страшный бой.

Страшнее уличного боя, где непонятно порой, кто перед тобой — друг или враг, наверное, нет ничего. Ни в семнадцатом столетии, ни в двадцатом и двадцать первом, хотя судить об этом я мог чисто теоретически, ведь и у князя Скопина, и у меня не было такого опыта. Мы оба знали об уличном бое лишь по рассказам старших товарищей. Князь слышал о нём от дворян и детей боярских, состоявших на службе у будущего царя Василия, ветеранов Ливонских войн. Я же беседовал на полигоне с теми, кто успел пройти кошмар того, что называют специальной военной операцией, отчего-то не желая именовать войной. Наверное, семнадцатый век при всей его жестокости намного честней двадцать первого, когда самые жуткие вещи стало принято прятать за обыденными вроде бы словами, вроде хлопок или взрывные устройства или выравнивание линии фронта. В то время, куда я угодил, всё называли своими именами, хотя страшно всем было точно также, как и в благополучном двадцать первом столетии.

— Нужно не допустить этого, — решительно заявил я. — Мы ближе к Гродно, и будем там уже завтра, а значит, Жолкевскому придётся гнать свои войска всю ночь напролёт, чтобы попытаться опередить нас.

— Или рискнуть, как при Клушине, — заметил Острожский. — Взять с собой одних гусар и панцирников, и ударить по Гродно. Мост через Неман достаточно широк, чтобы по нему проехали четверо гусар плотным строем. А надворные хоругви и приватные войска Веселовского могут и не выдержать удара.