На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Жолкевский не хуже польного гетмана помнил слова Сигизмунда, однако на умиротворение Литвы имел собственный взгляд, не совпадающий с королевским мнением и желаниями покровительствовавшего волонтёрствующей шляхте Вишневецкого.

— Из Варшавы хорошо призывать карать и жечь, — заявил польному гетману Жолкевский, — но мы-то с вами здесь, в Подляшье, и скоро вступим в земли Трокского воеводства, и впереди у нас Белосток, а после Гродно — королевская резиденция, между прочим. Вы и его сжечь предлагаете? И Петра Веселовского, маршалка надворного,[2] ежели он в Белостоке окажется, на воротах повесите? Вы понимаете последствия, князь?

Вишневецкий, конечно же, понимал. Ссориться со всей Литвой, что бы там ни говорил им король в напутствии, было попросту глупо. Толкать своими действиями таких магнатов, как Веселовский, который владеет и частью коронных земель, что приравнивает его в правах к польским магнатам, буквально в объятия заговорщиков было бы просто верхом глупости. А уж дураком князь Вишневецкий не был.

— Понимать я вас отлично понимаю, — кивнул князь, — но что вы предлагаете? Ибо верно замечено paenitere — reprehendere, obtrectare — offerre.[3]

— Конечно, князь, — в тон ему ответил Жолкевский, — но помните, offerre — facere.[4] По литовской земле и в самом деле следует идти, как по вражеской, однако лишь в том смысле, что видеть всюду врагов и опасаться нападения всякий час. Для начала надо приструнить волонтёров, даже повесить можно кого-нибудь из особо резвых и бедных за грабежи. Парочку татар стоит вовсе на кол посадить за насилие над местными девицами, и обязательно не только католичками, но и православными — тоже. Это успокоит местное население, покажет всем, что мы здесь не разбой творим, но проводим реквизиции от имени короля. А всё что берём нужно для подавление бунта виленской магнатской клики. Об этом стоит напоминать даже кметам и хлопам, чтобы знали за что страдают.

— Кметы с хлопами самим Господом созданы, чтобы страдать и платить за всё, — кивнул Вишневецкий, — но что со шляхтой? Как быть с ними?

— Повторю, приводить к присяге королю польскому, — твёрдо произнёс Жолкевский, — и карать лишь тех, кто откажется сделать принести её. И реквизиции в землях принесших присягу магнатов проводить более мягкие. Нам хватит для разорения владений Радзвиллов и Сапеги в Литве и Острожского в коронных землях.

Сказать по чести, с одних только земель князей Радзивиллов можно было взять столько, что хватило бы на хорошую войну с Московией. Однако и от разграбления владений Льва Сапеги никто в здравом уме отказываться, конечно, не станет.

— Но это будет прямым нарушением королевской воли, — засомневался Вишневецкий.

— Воли, выраженной напутствием, а не приказом, — заметил Жолкевский. — И снова могу лишь повториться, князь, нашему величеству очень хорошо такими словами бросаться из Варшавы, где он имеет дело со шляхтой, которая только на сейме может саблей бряцать. Здесь же, пока ещё, как вы верно высказались, в Литве, нам этой саблей по голове дать могут и очень сильно. Мы идём по вражеской земле, однако не стоит превращать эту вражду в кровную месть. Если это случится, литовская земля у нас под ногами загорится.

Жолкевский тогда и сам не мог подумать, что слова его станут до известной степени пророческими. Литовская земля загорелась под ногами солдат его армии несмотря на снежную и холодную зиму.

Первыми на армию Жолкевского обрушились лисовчики. Пускай и были это негодяи, на каких клейма ставить некуда, однако чего у них не отнять, так это лихости. Они словно из ниоткуда налетали на татарские и волонтёрские разъезды, истребляя их почти всегда до последнего. Уйти от лисовчиков удавалось единицам, да и тех, как думал великий гетман, скорее всего, намеренно отпускали, чтобы побольше жути нагнать. И это работало. Фуражиры, сперва отправлявшиеся относительно небольшими командами, ведь им нечего было опасаться в литовских сёлах и деревнях, которые они грабили, теперь выходили только сильными отрядами. Командиры волонтёров всё чаще просили, а после и требовать у гетманов начали укреплять их отряды панцирными казаками. Кое-кто даже осмеливался говорить о гусарах, однако последних Жолкевский лично послал переговорить с командирами гусарских хоругвей.

— У них свои вольности, — сказал он, — в полевом сражении гусары обязаны подчиняться гетману или иному командиру беспрекословно, на марше же сами решают, какие приказы им исполнять. Хотите получить от них помощи — вот сами к ним и ступайте да попросите.

Лидеру волонтёров, что пришёл требовать от гетмана гусар для охраны их фуражирской команды, осталось только зубами скрипеть. Идти к гусарам и чего-то требовать у них было попросту бесполезно, да ещё и опасно — оттуда худородного шляхтича, который заимкой малой владел, могли запросто и плетьми погнать. У иных гусар даже пахолки были побогаче него.

Отряду этого шляхтича не повезло. Хотя сперва казалось, что всё пройдёт благополучно. Деревенька им попалась зажиточная, там пускай и неохотно, но отдали всё, что потребовали его люди. По приказу гетманов особо не зверствовали, ведь местные и не думали браться за вилы да косы, лишь мрачно глядели исподлобья, как грузят на подводы мешки к овсом да сеном, кидают рядом связанных за ноги кур да сводят пару коров со дворов, указанных войтом, который принёс присягу королю польскому за себя лично и всю сельскую гмину.[5] Одного особо ретивого из своих пришлось показательно плетьми выдрать, потому что потащил едва ли не при всех девку в овин, а та крик подняла. Кметов это успокоило и реквизицию они приняли без сопротивления. А что зыркают — то и бог с ними, взглядом кунтуша не подпалить.

Возвращался обоз тяжело гружёный, двигался медленно, растянувшись по дороге. Это его и погубило.

Встреченных всадников передовое охранение на свою беду приняло за таких же фуражиров. Командир его даже успел перекинуться парой слов с ехавшим первым всадником.

— Дальше по этой дороге ловить нечего, пан, — весело бросил он ошибочно принятому за коллегу-волонтёра усачу, — мы там уже забрали всё.

— Вот и славно, пан, — рассмеялся в ответ усач. — Славно, что взяли всё, что надобно.

И с той же улыбкой на лице, он выхватил пистолет, и выстрелил прямо в лицо командиру передового охранения.

Рубка пошла жестокая и короткая. Оказалось кроме ехавших по дороге, в лесу скрывались ещё всадники. И следом за выстрелом окрестности огласил лихой разбойничий свист. Всадники проломились через негустой по зимнему времени подлесок, окружавший дорогу, и принялись рубить всех, до кого сумели дотянуться. Волонтёры и панцирные казаки оказали им серьёзное сопротивление, их было не меньше чем атакующих, но они оказались разобщены и попросту не успели собраться вместе, чтобы отразить удар. Многие погибли в первые мгновения от пуль и стрел, которыми осыпал волонтёров враг. Дальше в дело пошли сабли и разобщённым защитникам ничего не оставалось кроме как либо бежать, либо попытаться подороже продать свою жизнь. Все знали, что пленных лисовчики, а на обоз напали именно они, не берут.

— Берите оружие и всё ценное, — велел своим людям поручик лисовчиков, когда бой был окончен и последний панцирный казак повалился на кровавый снег с разрубленной головой, — и уходим.

— А с этим что делать, пан поручик? — спросил у него здоровенный детина из русинов, прибившийся к лисовчикам уже здесь. Он называл себя шляхтичем, но вряд ли был им, да всем на это было откровенно наплевать, рубака-то отменный. Он указал на богатый обоз, полный провианта и фуража с привязанными к телегам лошадьми и даже парой коров. — Грех же столько добра бросать.

Он ещё мало провоевал с ними и не стал настоящим лисовчиком, потому и задавал порой такие вот глупые вопросы.

— Берём оттуда всё, что сгодится, — отмахнулся поручик, — а остальное кметы сами заберут. Обоз далеко от деревни их не ушёл, там наверняка слышали стрельбу и скоро заявится поглядеть что да так. Кметы сами своё добро и приберут.