Хозяин Амура (СИ) - Шимохин Дмитрий

Я отозвал сотника Ермолая в сторону.

— Что будем делать с этим? — я кивнул на пленника, а потом на тела.

Ермолай Тимофеевич тяжело вздохнул, понимая всю щекотливость ситуации.

— По закону, Владислав Антонович, надобно его до ближайшего станового пристава везти, — сказал он, и в его голосе не было и тени сомнения. — Оформлять все, как положено: нападение, поимка… Бумаги, допросы…

Я скрипнул зубами. Бумаги. Допросы. Это означало потерять день, а то и два. Время, которого у меня просто не было. Но сотник был прав. Приходилось играть по правилам.

— Хорошо, — сказал я после короткого раздумья. — Будет по закону.

Я подозвал двоих молодых казаков.

— Вы двое остаетесь. Свяжите этого и остальных гляньте, как следует. С рассветом погрузите на сани и везите к приставу. Расскажете все, как было. Вот, — я достал несколько ассигнаций, — это вам на расходы и за беспокойство. Остальные — собираться! Через десять минут выезжаем!

— Что, в ночь поедем? — удивился Еремей Тимофеевич.

— Можно еще до одной станции доехать. Не хочу тут оставаться! — заявил я и направился к двери.

Это был единственный выход. Соблюсти закон, но не в ущерб скорости. Пусть теперь этим делом занимается полиция. А наше дело — Иркутск. Старика же я тоже осчастливил, парочкой ассигнаций так сказать за беспокойство и нервы.

Мы выехали с проклятого постоялого двора в самую ярость метели. Ветер выл, как голодный зверь, швыряя в лицо пригоршни колючего, ледяного снега. Дорогу почти не было видно. Лошади шли с трудом, отворачивая морды от резких порывах ветра. Несколько раз мы едва не сбивались с пути, и только опыт и глаз Ермолая, который, казалось, чуял тракт нутром, выводил нас обратно.

Эта бешеная гонка продолжалась почти двое суток. Мы спали урывками, не слезая с саней, кутаясь в тулупы и грызя мерзлые сухари. Я гнал людей и лошадей на пределе их сил, подстегиваемый одной мыслью — Иркутск. Я не должен был опоздать.

Наконец, на исходе второго дня пути, метель стихла, и сквозь рваные тучи проглянуло бледное, зимнее солнце. Перед нами, до самого горизонта, раскинулась бескрайняя, свинцово-серая равнина Байкала. На берегу виднелсяСпасо-Преображенский монастырь. Он стоял на каменистом берегу залива, окруженный приземистыми избами одноименного села, и его белые стены и купола церквей казались небесным видением после дикой, заснеженной степи. Именно здесь кончался тракт. Дальше надо было плыть через Байкал.

Но когда мы подъехали ближе, к самой пристани, это ощущение порядка и покоя начало таять. Пристань, обычно в это время года еще полная жизни, была мертва. Десятки рыбацких лодок-омуляток и несколько парусных ботов, на которых летом перевозили почту, были вытащены далеко на берег, где лежали на боку, как туши мертвых китов. Сети были свернуты, а на воде не было ни одного паруса. Над всем этим висел неумолчный, протяжный гул — рев ветра, который гнал по заливу низкие, свинцовые волны.

На пристани не было ни души. Я проехал по пустым, заметенным снегом улицам села, стуча кнутовищем в запертые калитки. Наконец, в одной из самых крепких и добротных изб, дверь мне открыл косматый, похожий на лешего, бородатый мужик в овчинном тулупе. От него пахло рыбой и водкой.

— Перевозчик нужен, — сказал я. — До Голоустной. Плачу золотом.

Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, затем на бушующий залив, потом снова на меня.

— Ты что, барин, ума лишился? — пробасил он, и в его голосе не было даже жадности, только суеверный ужас. — В баргузин соваться — верная смерть! Я не самоубийца, и животы свои вспороть о лед не хочу! Ни за какие деньги! Да мне хоть всю твою казну отдай, я на тот свет не тороплюсь!

Он с силой захлопнул дверь перед моим носом.

Я пошел в следующую избу… потом еще в одну, еще… Но никто из местных даже не помышлял о выходе в море. Я стоял на берегу, глядя на эту ледяную, ревущую преграду, и чувствовал, как меня охватывает холодное отчаяние. Байкал, священное море, встал на моем пути неприступной стеной. Яростный северо-восточный ветер ревел над озером, швыряя в лицо ледяную крошку. Переправиться через этот ад было немыслимо.

— Не надо, господин начальник, — сказал сотник, подойдя ко мне и указывая на белые барашки волн. — Старик прав! Против байкальского ветра сам черт не сдюжит. Потеряем тут и коней, и людей, и себя.

— И что ты предлагаешь? — зло спросил я.

— Дорога одна, — он указал на юг. — В объезд. Вдоль берега. Крюк верст в четыреста, не меньше. Но верный.

В бессилии я лишь скрипнул зубами. Четыреста лишних верст! Это означало потерять еще несколько дней. Драгоценных, решающих дней! Но выбора не было. Приходилось снова подчиняться не своей воле, а дикой, неукротимой силе этой земли. Мы поворачивали на юг, на старый, заброшенный Кругобайкальский тракт.

Объездной путь вокруг Байкала оказался не дорогой, а скорее направлением. Старый Кругобайкальский тракт, которым когда-то возили почту, давно зарос и пришел в запустение, превратившись в узкую, едва заметную тропу, известную лишь двум породам людей: местным зверопромышленникам, что ставили капканы на соболя в горах Хамар-Дабана, да беглым каторжанам, которых в Сибири звали «рысаками». И мы вступили в их дикий, беззаконный мир.

Дни превратились в монотонную борьбу со снегом, ветром и усталостью. Мы ехали по глухой, безлюдной тайге, где единственными признаками человека были редкие заимки и лабазы — охотничьи избушки, поднятые на высоких сваях. Большинство из них были пусты — хозяева еще не вышли на промысел. Но в одной мы нашли то, что спасло нас от голода: мешок каменных, перемерзших, сильно траченных мышами сухарей и вязанка юколы, оставленные кем-то до лучших времен. Мы взяли их без зазрения совести — таков был неписаный закон тайги.

Эта земля жила по своим, невидимым правилам. Однажды, проезжая мимо верстового столба, я заметил на нем свежие, вырезанные ножом знаки.

— Что это? — спросил я сотника Полозова.

Он присмотрелся.

— Послание, — глухо ответил тот. — «Рысаки» своим весть подают. Вон, вишь, нацарапано: «Прошел Сидор Лапша, иду на Иркутск». Чтобы те, кто следом бежит, знали, что путь чист.

Я смотрел на эту грубую надпись и чувствовал, как по спине пробегает холодок. Мы шли по тропе, полной невидимых теней, по артерии, по которой текла своя отчаянная жизнь.

А порой эта жизнь показывала свой звериный оскал. В одном из распадков, спустившись к замерзшему ручью, мы наткнулись на страшное зрелище. На толстой ветке кедра, раскачиваясь на ветру, висели два трупа в рваных арестантских робах. Их не просто повесили. Судя по запекшейся на сером сукне крови, несчастных крепко избили и долго пытали.

— Зверопромышленники, — коротко бросил сотник, сплюнув. — Видать, эти бедолаги не просто погреться попросились, а решили силой поживиться. Вот и получили по заслугам. Здесь, барин, суд короткий, переписки лишней не любят. Должно, и Сидор Лапша тута висит!

Я смотрел на эти два почерневших от побоев тела и с пугающей ясностью понял, что еще совсем недавно мог оказаться на их месте. Этот мир не прощал ошибок. Он не прощал слабости. Мы медленно продвигались по этой дикой, жестокой земле, и с каждым днем я чувствовал, как цивилизация, оставшаяся позади, превращается в далекий, почти нереальный призрак.

Наконец, после трех дней изнурительного пути по диким тропам Хамар-Дабана, мы вырвались из лесного плена. Иркутск, столица Восточной Сибири, предстал перед нами внезапно — широкий, раскинувшийся на равнине, с золотыми маковками церквей, сверкающими на холодном зимнем солнце.

Въехав в заснеженное предместье, мы пересекли Ангару. Река еще не встала, и мы ехали по длинному, гулкому понтонному мосту, под которым неслись свинцовые, тяжелые воды. Лошади испуганно прядали ушами от незнакомого шума. Мы снова были в городе — островке цивилизации среди бескрайней тайги.

Но времени на отдых не было. Первым делом — деньги. Оставив казаков на постоялом дворе, я, взяв с собой лишь двоих для охраны, направился в самое сердце города, в Губернское казначейство. Там, под подозрительными, изучающими взглядами чиновников, я, наконец предъявил свой драгоценный билет из Сретенска.