Концессионер (СИ) - Шимохин Дмитрий

Горчаков не обращал на них внимания. Его взгляд, долгий, тяжелый, немигающий, был устремлен на меня. Я стоял перед ним, чувствуя себя пойманным зверем под прицелом опытного охотника. Его умные, усталые глаза, казалось, пытались проникнуть за слова, за бумаги, за фасад сибирского нувориша, чтобы увидеть истинную суть — авантюрист? Патриот? Провокатор? Или просто удачливый игрок, случайно вытащивший на свет божий опасную тайну, способную взорвать хрупкий мир его дипломатических конструкций? Я стоял под этим взглядом, ощущая, как по спине ползет холодок, и понимал, что именно сейчас, в этой оглушающей тишине, решается моя судьба. Одно его слово — и путь мой мог закончиться не в роскошных салонах столицы, а в сыром каземате Алексеевского равелина, откуда мало кто возвращался. Все мои миллионы, все мои планы — все висело на волоске, на настроении этого усталого старика.

— Благодарю вас, господа, — наконец произнес канцлер своим ровным, обманчиво-мягким, почти бархатным голосом, который, как я знал из рассказов, мог быть страшнее любого крика. Он перевел взгляд на меня, и в его глазах не было ни гнева, ни одобрения — лишь бесконечная, всепонимающая усталость. — И благодарю вас, господин Тарановский. Ваши… сведения… — он сделал едва заметную паузу, словно подбирая слово, — крайне любопытны. И требуют самого тщательного изучения. В самой спокойной и доверительной обстановке.

Он слегка постучал пальцами по английским картам, лежавшим перед ним.

— Мы сообщим вам о нашем решении. Можете идти.

И все. Ни обвинений, ни похвалы. Ни угроз, ни обещаний. Лишь холодная, непроницаемая стена государственной тайны, за которой могли скрываться и награда, и плаха. Я почувствовал укол разочарования и одновременно — облегчения. Не раздавлен. Не отброшен. Значит, игра продолжается.

Я молча, сдержанно поклонился — сначала канцлеру, затем Игнатьеву, который проводил меня взглядом, полным невысказанной поддержки, и барону Жомини, чье лицо выражало лишь брезгливое недоумение. Затем повернулся и медленно пошел к двери, чувствуя на спине тяжелый взгляд Горчакова.

Дверь за моей спиной закрылась так же бесшумно, как и открылась, отрезая меня от центра власти.

Я снова оказался в гулкой тишине приемной. Ротмистр Соколов тут же шагнул мне навстречу, его лицо было как всегда непроницаемо. Он ничего не спросил.

Я не знал, кто я теперь в глазах этих людей — герой, спасший Империю от невидимой угрозы, опасный преступник, нарушивший шаткое равновесие мира, или просто пешка, которую временно сняли с доски, чтобы решить, стоит ли возвращать ее в игру или пожертвовать ради более важной комбинации.

Я знал только одно: петербургский гамбит только что начался. И ставки в этой игре были выше, чем все золото Сибири. Нужно было действовать, не дожидаясь их «решения».

Глава 12

Глава 12

Разговор с Горчаковым у меня оставил двойственное чувство. С одной стороны, я получил свободу передвижения и туманное «добро» на частную инициативу. С другой — я с абсолютной ясностью понял, что в своей маньчжурской войне я, увы, одинок. В случае провала Петербург не просто умоет руки, а с удовольствием принесет меня в жертву, чтобы успокоить Лондон и Пекин. Все риски ложились на меня. А риск был огромен! Моя армия была плохо вооружена, и пятьсот американских карабинов, которые прибудут в лучшем случае через полгода, были каплей в море.

На следующее утро, пытаясь развеяться, я сидел за столиком в модном «Кафе-де-Пари» на Невском. Стояло сырое и серое, типично петербургское утро. Я заказал кофе и взял свежий номер «Санкт-Петербургских ведомостей», чтобы хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей.

Газета пестрела новостями. Отчет о заседании Государственного Совета, светская хроника, реклама новомодных шляпок… И вдруг мой взгляд зацепился за два заголовка на третьей полосе.

Первый, набранный крупным шрифтом, гласил: «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ УСМИРЕНИЕ ЦАРСТВА ПОЛЬСКОГО: РАЗГРОМ ПОСЛЕДНИХ ШАЕК МЯТЕЖНИКОВ В АВГУСТОВСКИХ ЛЕСАХ». В статье с казенным пафосом описывалось, как доблестные русские войска рассеяли последние банды инсургентов, завершив тем самым славное дело восстановления порядка.

А прямо под ней шла заметка поменьше, но куда более интересная для меня: «Бдительность Императорского Флота. У берегов Пруссии перехвачена контрабанда». В ней говорилось, что корвет «Сокол», несший патрульную службу в Балтийском море, задержал голландский пароход «Ван Краабе», на борту которого был обнаружен крупный груз оружия — более тысячи английских нарезных винтовок системы Энфилда, предназначенных для польских мятежников.

Я отложил газету и уставился в окно, на проносящиеся мимо кареты, но не видел их. В голове, как вспышка, сложилась простая и гениальная в своей очевидности картина.

Польское восстание, то самое, из-за которого я чуть не пострадал в прошлый мой визит в Петербург, наконец-то подавлено. Тысячи повстанцев убиты, взяты в плен, бежали за границу. Их оружие, то, что не было брошено на полях сражений, теперь трофеями свозилось на армейские склады. А тут еще и перехваченные контрабандные партии: десятки тысяч стволов превосходных, современных, нарезных европейских ружей, лежащих теперь мертвым грузом в арсеналах. Для армии, где требования единообразия особенно важны, этот разнокалиберный зоопарк был абсолютно бесполезен.

А для меня… для моей армии… это было натуральное сокровище!

Я вскочил, бросив на стол несколько монет. План, дерзкий и простой, родился в одно мгновение. Зачем ждать американские карабины? Зачем рисковать, связываясь с контрабандистами? Нужно было просто взять то, что плохо лежит, причем самой Империи было абсолютно не нужно. Отчего бы не выкупить эти трофеи у казны? Это будет быстрее, надежнее и наверняка дешевле любых иных вариантов! И, что немаловажно, я уже знаю, к кому именно пойду с этим предложением!

Поймать генерала Игнатьева оказалось делом непростым. Он, как ртуть, метался между Азиатским департаментом, Зимним дворцом и военным ведомством. Но когда я через посыльного передал ему записку всего из трех слов: «Оружие для Маньчжурии», — встреча была назначена на тот же вечер.

Вернувшись в гостиницу «Демут», я едва успел переодеться, когда половой доложил о посыльном. Мне передали плотный конверт с гербом на сургучной печати. Внутри, на листе дорогой бумаги, каллиграфическим почерком адъютанта было выведено короткое приглашение: «Генерал-майор Игнатьев будет рад видеть Вас сегодня вечером у себя. В девять. Для частной беседы». Внизу был указан адрес — особняк на Английской набережной.

Ровно в девять я был на месте. Особняк, принадлежавший семье Игнатьевых, был не таким помпезным, как у Неклюдова, но дышал старинным аристократизмом и — что бросалось в глаза — был полон экзотических трофеев. В просторном холле стояли китайские вазы, на стенах висели кривые турецкие ятаганы и богато украшенные черкесские шашки. Чувствовалось, что здесь живет не кабинетный чиновник, а человек войны и дальних странствий.

Сам Игнатьев принял меня в своем кабинете — огромной комнате с высоким потолком, заставленной книжными шкафами и столами, заваленными картами Азии. Нас оставили одних. Нам подали чай в тончайших фарфоровых чашках и серебряную коробку с папиросами.

— Угощайтесь, — сказал Игнатьев, сам с удовольствием закуривая. — Турецкий табак, прямо из Стамбула. Ну-с, господин Тарановский. Третьего дня я вас внимательно слушал у министра. Идея ваша мне по душе. Дерзко.

— Мне самому она нравится. Но, как вы понимаете, для успеха нужно очень много оружия! — с усмешкой пояснил я.

Он выпустил струю ароматного дыма и остро взглянул на меня умными, проницательными глазами.

— Хочешь вооружить свою орду, Тарановский? — хищной усмешкой спросил он. — Одобряю. Чем больше твои головорезы перережут там глоток, тем меньше работы будет для наших батальонов в будущем. Чем могу помочь?