Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

Книжку эту она сохранила, и однажды показала мне. Я понимал, почему она произвела такое впечатление: прекрасные светлые квартиры, просторные, полностью свободные от коммунальных платежей, на улицах бесплатный транспорт, на заводах и фабриках бесплатные столовые, и — верх фантазии — пальмы на улицах Москвы, чудеса передовой советской агробиологии. Мир будущего без тревог и забот.

Я решил — что сработало в шестьдесят первом, сработает и в семнадцатом. Мечта как цель — великая сила. Ну, поскромнее, конечно, нужно же и меру знать. Почему я выбрал именно тридцать восьмой год? В тридцать восьмом наша династия будет праздновать свое трехсотдвадцатипятилетие. Вот почему. Пять лет — это слишком короткий срок, не успеешь как следует нафантазировать, как уже пора давать ответ перед историей. А если не врать, не приукрашивать, то и мечта выйдет совсем куцей, невдохновляющей. Другое дело — четверть века. За это время, как говаривал какой-то восточный мудрец, либо шах умрёт, либо ишак сдохнет, либо предсказатель сам умрет от старости, в сытости и довольстве. А я — шах, ишак, и предсказатель в одном лице. Двадцать пять лет — срок достаточный, чтобы даже смелые проекты могли бы сбыться. Почему нет? Многое из того, что кажется сегодня откровенной фантастикой, наверняка сбудется. Не факт, что именно в России, но сбудется непременно, упрочив post factum мою славу провидца. «Царевич видел далеко, на много лет вперёд», — скажут потом летописцы. Боюсь только, что слава эта будет посмертной. Ну, что ж, лучше такая, чем никакой. И потом, кто знает — быть может, в 1938 году я и сам, умудренный опытом, с улыбкой перечитаю эти юношеские страницы, глядя из окна своего вагона на ту самую, преображенную Россию, мчась из Петербурга в Ливадию уже со скоростью сто верст в час.

Я шел проторенным путем утопистов и мечтателей, рисуя то, что прежде изучал по старым журналам, иллюстрируя романы о «пропаданцах». Вот пассажирские аэропланы-гиганты: один, «Максим Горький», медленно выруливает на взлетную полосу, и рядом, для масштаба, я изобразил крошечные фигурки человечков, задравших головы; а другой, стройный «Дуглас-Дакота», уже набирает высоту. Вот интерьеры Московского метрополитена с их подземными дворцами, освещенными электрическим солнцем. Вот студенты, беззаботно разъезжающие по Павловску в открытом российском автомобиле (взял «Испано-Сюизу»). Вот, наконец, фантастический силуэт стоэтажного небоскреба над изгибом Москвы-реки — Российская Биржа («Эмпайр Стейт Билдинг», но уже наш, отечественный). И венчал эту галерею прогресса пассажирский дирижабль «Петр Великий», совершивший, согласно моим пророчествам, беспосадочный перелет из Петербурга во Владивосток — сцена была списана с фотографии «Гинденбурга», парящего над небоскребами Нью-Йорка, по памяти, вестимо.

Были у меня и идиллические, пасторальные картинки: колосящиеся нивы с невиданными, урожаями ветвистой пшеницы; элегантные трактора «Беларусь» в пятнадцать лошадиных сил у крестьянских усадеб, утопающих в зелени палисадников; рыболовецкие сейнеры, поднимающие кошели, полные рыбы в водах Охотского моря. В общем, жизнь представала такая, что глядя на нее, и умирать не хотелось — сытая, технологичная, лишенная видимых противоречий, настоящий земной рай, осуществимый через какие-то двадцать лет.

Листы эти я не без волнения показал своим сподвижникам, Коле и Аркадию. Мне любопытно проверить реакцию, увидеть, поймают ли они ту грань, где реалистичный проект переходит в чистую утопию.

Они вцепились в рисунки. Смотрят, не отрываясь. Молчат. Ну, пусть смотрят. Молчание — лучше, чем смех.

В это время за окном медленно проплыл знакомый полустанок Лампово. Значит, половина пути позади. А половина — впереди. Диалектика, как говаривали марксисты, чьи книжки я с любопытством листал в библиотеке Papa. В каждой шутке есть доля правды.

Тут в дверь купе постучали, и на пороге появился дежурный офицер, поручик Мимерашвили, щегольски выбритый и подтянутый.

— Ваше Императорское Высочество, к вам Великий Князь Николай Николаевич! — отрапортовал он.

Ко мне без предварительного доклада могли входить лишь единицы. Papa, Михайло Васильич, да дежурный по служебной надобности. Остальные, включая моих сестер, — только после доклада. Ну, вдруг я оказался не в должном виде, неглиже? Мои сподвижники, Коля и Аркадий, спрашивали позволения у Михайлы Васильича, остальные — у дежурного. Вот поручик и доложил. Однако едва он произнес свои слова, как был отодвинут в сторону, и в купе, заполнив собой все пространство, вошёл Великий Князь Николай Николаевич.

— Алексей, мне нужно поговорить с тобой, — сказал он бесцеремонно, без всяких предисловий. Что ж, понятно: он старший по возрасту, он мне двоюродный дед. Не добрый и ласковый дедушка, а именно что дед, строгий и требовательный. Отношения у нас всегда были, что называется, так себе. Точнее, никаких отношений почти не было — редкие визиты, официальные приемы. Но даже при всем том, к Государю Наследнику Цесаревичу надлежит обращаться с подобающей почтительностью. Особенно в присутствии третьих лиц.

— Как вы себя чувствуете, дедушка? — вежливо и нарочито беззаботно ответил я. — Не устали с дороги? А я вот притомился немного. Столько всего интересного увидел! Вы проходите, проходите, не стесняйтесь. Присаживайтесь вот в это кресло, оно самое покойное, в нём и поспать можно, если придет такое желание, — я указал на глубокое, с высокой спинкой кресло между окон.

— Оставь, Алексей, я прекрасно себя чувствую, — отрезал Николай Николаевич, и было видно, что обращение «дедушка» ему явно не нравится. Разве он старик? Ему всего-то шестьдесят лет, он полон сил, знаменит своей выправкой и энергией. Ну да, формально он мне дедушка, двоюродный, но можно ведь найти что-то менее возрастное — «дядя», например. Но я намеренно выбрал именно «дедушку». Создает дистанцию. Доброжелательность, достоинство, дистанция — так должен разговаривать государь с подданными. И цесаревич тоже. А Николай Николаевич хоть мне и дед, но прежде всего — подданный.

— Нет-нет-нет, не спорьте, Mon General, — настаивал я, вставая. — Я специально заказал это кресло для самых почётных гостей. До сей минуты никто не смел его занимать. С вас и начнём, — я взял великого князя под руку и с видом почтительным, но властным подвел его к креслу, действительно сконструированному с учетом его высокого роста — в два аршина и девять вершков, или, если переводить на английский лад, все шесть футов и семь дюймов.

Обращение «Mon General», видимо, пришлось ему по душе, польстив самолюбию. Он смягчился и, слегка кивнув, проследовал к указанному месту, тяжело опускаясь в мягкую глубину кресла.

— Наедине, Алексей, — сказал он, устроившись и окидывая взглядом Колю и Аркашу.

— Что — наедине, дедушка? — переспросил я с наигранным непониманием.

— Разговор наедине, — повторил он, и в его голосе зазвучала металлическая нотка приказа.

Это была уже откровенная грубость. Ни один гость, даже Великий Князь, не смеет требовать от Наследника, чтобы тот ради него удалил собственных гостей, своих друзей. Но Николаша — а именно так, по-семейному, звали его Mama и Papa в узком кругу — требовал. Сейчас Papa, называл его корректно и сухо — «Николай Николаевич», и чувствовалось, что былой теплоты в отношениях осталось мало. На донышке. Если не высохла совсем.

— Можно устроить, дедушка, — согласился я с ледяной вежливостью. — Но позвольте мне сначала представить вам моих спутников. — Я повернулся к мальчикам. — Это мой друг Николай Деревенко, будущий, граф или маркиз, в зависимости от обстоятельств. Это — Великий Князь Николай Николаевич, мой двоюродный дедушка.

Коля, смущенно покраснев, пролепетал что-то невнятное, сделав подобие поклона. Николай Николаевич кивнул ему с холодным, кислым видом, не удостоив взглядом.

— А это — Аркадий Петрович Столыпин, в будущем, я уверен, надежда и опора России, — продолжил я.

— Сын Петра Аркадьевича? — снизошел до вопроса великий князь, впервые проявив интерес.