На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Вы же понимаете, что каждое воскресенье я стану читать проповеди против вас и вашей власти? — пускай формально это и был вопрос, но никаких вопросительных нот в голосе Николая Паца я не услышал.

— Сколько вашему преосвященству угодно, — кивнул я. — Однако не рассчитывайте на паству, вы ведь знаете какой народ живёт в Жмуди, могут и взбунтоваться. Они ведь знают о том, что король Жигимонт в случае победы окончательного упразднит Литву, разделит её земли на староства и сделает из неё Новую Польшу. Манифест об этом уже давно оглашён по всем церквям Литвы. Поэтому на вашем месте, ваше преосвященство, я был бы осторожен в словах, когда станете хулить меня и превозносить прежние порядки. Они уже никогда не вернутся.

— И в том ваша вина, — напустился на меня епископ. — Вы предатель и еретик! Сбили с пути честных людей и теперь тащите их за собой прямиком в пекло! А теперь ещё угрозами сыплете, будто змей из уст своих исторгаете на меня.

— Позвольте, — возразил я. — Подданым короля Жигимонта никогда не был, и потому предать его не могу. Да и не еретик я, ведь не из кальвинистов или лютеран, православный я. — Тут я широко перекрестился, что заставило епископа поморщиться. — Какой же я еретик. И вовсе не угрожаю я вам, вы и без того мой пленник, могу делать с вами, что пожелаю. Могу ведь и какой-нибудь монастырь отправить, с особенно строгим уставом, где вы проведёте остаток дней. Или вовсе прикажу удавить вас, а после сообщу, что не выдержали вы тягот военной жизни, простудились во время купания в Буге да и померли.

— Вашей лжи никто не поверит! — воскликнул с отменным пафосом епископ.

— Может и так, — кивнул я, — но вам-то что до этого, коли вы уже апостолу Петру будете доказывать достойны ли вы войти во врата рая.

Тут епископ сник, понимая, что с этаким аргументом не поспоришь. Времена такие, что если уж угодил в плен к врагу, жизни можно лишиться очень легко. Тем более, что здоровье и правда пошаливает, а купание в реке, полной трупов людей и лошадей, ему точно на пользу не пошло.

— Я ведь всё понимаю, — заявил Николай Пац. — Я нужен вам как заложник, чтобы вывести из войны моего брата Петра. Теперь ведь ему веры не будет, коли вы в любой момент можете прислать к нему человека с требованием ударить по коронной армии. И ценой отказа станет моя голова.

— А он согласится? — поинтересовался не без интереса я.

Честно говоря, несмотря на неприятный душок этой затеи, я подумывал именно так и поступить. Да и князь Януш Радзивилл на это весьма прозрачно намекал. Однако я не спешил с решением. Всё же до такой подлости опускаться не хотелось бы без крайней нужды. Но ведь она вполне может возникнуть. И я рад был, что епископ Жемайтский первый сам заговорил об этом.

— Для Петра Речь Посполитая на первом месте всегда, — решительно ответил мне Николай Пац. — Он пожертвует родной кровью ради отчизны.

Но так ли это на самом деле — вот вопрос. И ещё один не менее важный: даже если это и так, поверит ли в это король Жигимонт и Оссолинский, в чьём войске командует гусарией Пётр Пац.

— Вы отправитесь в Россиены завтра же, — заверил я епископа перед тем как оставить его, — в удобной карете и с подобающим вашему сану эскортом.

Новость о том, что Николай Пац, епископ Жемайтский у меня в руках, должна как можно скорее достигнуть Варшавы.

[1] Единым фронтом (лат.)

[2] Предательства (лат.)

Новость о пленении и отправке обратно в Жмудь Николая Паца пришла в Варшаву едва ли не раньше, чем в армию Оссолинского, где родной брат Николая Пётр Пац, глава всего этого семейства, командовал гусарией. Узнав об этом на утреннем докладе, его величество обратился к епископу Гембицкому.

— По всей видимости, ваше преосвященство, — сказал король, — заботится о болезном епископе Жемайтском вам не придётся. Как вы считаете, долго ли он проживёт в Россиенах?

— Если станет послушной марионеткой мятежников, — ответил королевский секретарь, — то скорее всего умрёт своей смертью. Однако, даже если воспротивится, вряд ли будет казнён. Даже бунтовщики не поднимут руку на особу духовного сана. Скорее всего, он либо сам мирно скончается от своих хворей, которые не первый год донимают его, либо ему помогут в этом, но осторожно, так чтобы никто ничего не понял.

— И всё же пока епископ Жемайтский в руках мятежников, — заметил его величество, — брату его более доверять нельзя. Кого он станет ценить выше — отчизну или родную кровь?

— Не приведи Господь, — король, епископ и все, присутствовавшие в королевском кабинете осенили себя крестным знамением, — оказаться перед таким выбором. Я уверен в Петре Паце, как в себе самом, однако не могу сказать, что выбрал бы, окажись я на него месте. Наверное, здесь и сейчас сказал бы с уверенностью, что выбрал бы отчизну, вот только и сам себе не слишком верю, в чём не стыжусь признаться вашему величеству.

Красиво завернул, оценил Сигизмунд. Ведь и не обвинил напрямую, но показал своё отношение более чем красноречиво.

— Отзовите Петра Паца и остальных родичей епископа Жемайтского из армии Оссолинского, — распорядился король. — Пускай оставят свои хоругви под началом верных людей, лучше всего назначить их самому Оссолинскому, а после немедленно едут в Варшаву.

В два часа пополудни к Седльцу, куда из-под Дрогичина отступила армия Оссолинского, помчались гонцы в письменным приказом короля к самому воеводе подляшскому и всем Пацам, что служили в его войске.

Ян Ежи Оссолинский, воевода подляшский и королевский региментарий[1] был человеком честным и солдатом исправным, несмотря на то, что службу нёс чаще при дворе, нежели в военном лагере. Получив письма из Варшавы, не только от короля, но и от всесильного королевского секретаря епископа Гембицкого, он сразу же вызвал к себе на квартиру Петра Паца. Остальных Пацев, поразмыслив, звать не стал, решив обсудить все вопросы непосредственно с главой семейства.

— До нас доходили вести о разгроме ваших пеших хоругвей на переправе через Буг под Дрогичином, — напрямик заявил Оссолинский. — Однако новостей о брате вашем, Николае, епископе Жемайтском, у нас не было, и вот они.

Воевода подляшский протянул Петру Пацу письмо его величества, адресованное не только Оссолинскому, но и самому главе семейства Пацев. Пётр быстро пробежал глазами строчки уверенного секретарского почерка, после перечитал внимательней. До того, чтобы проверять королевский автограф и печати, конечно, не опустился. Он верил своему командиру и знал, что тот не стал бы так низко поступать с ним. Ведь доверил же Оссолинский ему командование не кем-нибудь, а гусарами — самой могучей силой в войске региментария. Вот только недолго ему оставалось командовать, это опытный политик Пётр Пац понимал отлично.

— Очень жаль, что брат мой угодил в руки к мятежникам, — заявил он. — Понимаю, что веры мне теперь нет, и готов покинуть войско вместе с остальными своими родичами.

— К вам, пан Пётр, — решил подсластить горькую пилюлю Оссолинский, — у меня претензий нет и быть не может. Вы показали себя справным солдатом и верным сыном Речи Посполитой. Но когда выбор становится между родной кровью и отчизной. Не приведи, Господи, — они с Петром одновременно перекрестились, — оказаться перед таким выбором. Его величество отзывает вас с родными в Варшаву. Уверен, поблизости от него вы сумеете доказать свою верность короне хотя бы словом, если не делом.

— Я nullae querelae,[2] — кивнул ему Пётр Пац, — и понимаю отлично и вас, и его величество. Дайте мне три дня на устройство дел и передачу командования, и мы покинем Седльце, чтобы предстать перед его величеством.

С этими словами он удалился, а Оссолинский велел подать ему вина. Он хотел сперва угостить и Петра Паца, однако разговор вышел такой стремительный, что как-то повода не нашлось. Зато теперь королевскому региментарию отчаянно захотелось выпить и отказывать себе в этом он не стал.

[1] Региментарий (лат. regimentum, пол. regimentarz) — в Речи Посполитой XVII—XVIII веков заместитель гетмана или назначенный королём или сеймом командующий отдельной группы войск, который выполняет поставленные перед ним задания и руководит войсками в то время, когда гетман по каким-то причинам не может выполнять свои функции. В XVII столетии региментарием также называли руководителя посполитого рушения, как правило каштеляна или воеводу.