На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— Почему же так, — говорил Сагайдачный, — отчего ляхи так крепко держатся, отчего не можем мы взять эту проклятую крепость?

— Сила за ними, — пожимал плечами Шелобод, который часто сиживал с ним долгими вечерами под грохот орудий, паливших порой до самой полуночи. — Крепко они сидят в Збараже, жить хотят. Все знают, что ты обещал всех в крепости под корень извести, а князей обоих, попадись они тебе живьём, на колы посадить. Вот бьются, что твои черти, знают, твоё слово крепкое, ты его завсегда держишь. Сказал, что всех в Збараже под корень изведёшь, значит, изведёшь. Сказал, что князей на колы посадишь, значит, посадишь.

— А как ещё быть с ними? — настаивал Сагайдачный. — Не поймут казаки, коли я начнут переговоры вести с Вишневецким да Збаражским. Я здесь нашу Державу, казацкую, строю, ляхам тут места нет.

— Вот и бьются за своё место под солнцем, — рассудительно заметил Шелобод.

Были они по казацкому обычаю трезвы. Во время войны пить в войске было строжайше запрещено, и тому, кто запрет нарушит, грозило не приковывание к пушке, а лютая смерть под ударами палок своих же товарищей.

— Всем жить охота, — добавил он, — вот и умирают за жизнь, считай.

— Да ты никак в семинарии обучался, пан хвилософ, — рассмеялся, правда, не слишком весело Сагайдачный.

— Долго на свете живу, — развёл руками Шелобод, — дольше меня, почитай, только Арапыч, наверное, из всего коша землю топчет. Много с кем говорить довелось. И с хвилософами тож. Они горилку очень уважают.

И вот как-то утром, когда туман ещё стоял над землёй, рассеиваясь под лучами солнца, в тылу казацкого войска запели тревогу горны и забили барабаны, призывая всех строиться.

— Что такое⁈ — выскочил из своего шатра Сагайдачный, в одной рубахе, как спать лёг, но с саблей и пистолетом в руках. — Отчего тревога⁈

— Ночью, — подбежал к нему Шелобод, — подкралась конница ляшская с тыла. Тихо прошли и теперь строятся для атаки.

— Ах же они чёртовы дети! — вскричал Сагайдачный. — Строй казаков, Шелобод, отобьёмся. И по крепости вели палить изо всех пушек. Знаю я их породу змеиную. Вот кто слал лазутчиков в Збараж! Хотят разом ударить по нам своей конницей. Ну да ничто, казаки народ крепкий. Сдюжим!

Пушки ударили из казацкого стана по шанцам и редутам, окружавшим Збараж, оттуда им тут же ответили слитными залпами. Тем временем казаки спешно строились в тылу, тащили рогатки и осадные щиты, чтобы укрыться ими от атаки польской кавалерии. А в самом Збараже уже садились на коней гусары и панцирные казаки, исхудавшие от голода так, что в ремнях приходилось чуть ни каждый день новые дыры пробивать. Скакуны их тоже исхудали, даже у гусарских аргамаков рёбра видны, чего обыкновенно с такими дорогими конями не допускали.

И как только в тылу казацкого стана началась заваруха, которую отлично было слышно в самом Збараже, а увидать можно было через зрительные трубы с его стен, по сигналу открылись ворота. Несмотря на шквальный огонь казацкой артиллерии к осадному стану помчались стройные ряды гусарской и панцирной кавалерии. Лучшей в мире!

Николай Пац, епископ Жемайтский, вернулся-таки в Дрогичин. По той же самой переправе, наведённой военными инженерами для пеших полков. Он проехал по ней первым, в своём же возке, но на сей раз окружали его не ландскнехты, а спешившиеся шляхтичи из отряда Лазаря Кмитича. Увидев побоище на переправе, магистрат и бургомистр Дрогичина сильно струхнули, решив, что войско мятежников уже на обоих берегах Буга, и более того, на город прямо сейчас спустят дикие татарские орды. О том, что липки ничуть не хуже крымчаков, когда дело доходит на резни и грабежа, в Дрогичине все отлично знали. Поэтому стоило только появиться на горизонте первым разъездам нашей армии, как из города уже поспешили гонцы с предложением о сдаче.

Я впервые брал город причём по всем правилам. Тот же Дорогобуж мне сдался без боя, но был настолько разорён, что ни у кого внутри его стен не было сил на все церемонии. Теперь же мы с гетманом Ходкевичем и князем Янушем Радзивиллом нарядились в лучшее, сели на взнузданных золочённой уздой коней, нацепили украшенные драгоценными камнями сабли (мне, само собой, Зенбулатов принёс дядюшкин подарок). Надели на головы отороченные соболем шапки, несмотря на летнюю жару. Вместе с сильным отрядом, куда входили гусары, пятигорцы и липки, мы подъехали под стены Дрогичина. Там нас уже ждала встречающая делегация. Одетые так же богато, как и мы, они стояли на земле, с картинно опущенными головами, ждали нашего решения. Я мог бы отдать приказ взять город «на копьё», разорив его и был бы в своём праве, однако делать этого не спешил. До Люблина, как объяснил мне князь Януш, Дрогичин был литовским городом, но по результатам сейма перешёл в коронные земли, а значит теперь вновь должен стать литовским. Так зачем же грабить своих же будущих подданных, тем более что они сами вынесли мне ключи от города в деревянном ларце, обитом по углам золотом.

— Один Дрогичин в Литве есть, — произнёс я, — но два всегда лучше. Я возвращаю вам, панове, ключи, управляйте городом от моего имени, потому что Дрогичин на Подляшье снова становится литовским.

Вряд ли это сильно обрадовало бургомистра и чиновником городского магистрата, однако вид нашей армии, вставшей лагерем недалеко от стен, заставил их держать своё мнение при себе.

— Как быть с гарнизоном? — спросил у меня бургомистр. — Мы арестовали каштеляна и заперли солдат в казармах. Да они, правду сказать, не сильно рвались на стены.

— Кто захочет перейти ко мне на службу, — ответил я, — и принесёт присягу — может оставаться в городе. Остальные вольны покинуть его с оружием и знамёнами, коли уходят целыми ротами. Только пушки останутся в Дрогичине. За попытку вывезти их я буду карать.

О том, что на том берегу, они станут законной добычей Кмитича и липков, я напоминать не стал. Ни к чему лишний раз давить, и так все всё отлично понимают.

Гарнизон пришлось укрепить парой полков лановой пехоты, что не сильно обрадовало меня. Под Варшавой будет нужен каждый солдат, однако и оставлять в Дрогичине лишь принесших мне только что присягу солдат, было слишком опасно.

Кроме этого я встретился с пленённым епископом Жемайтским. Его пришлось выкупать за приличную сумму у липкинских уланов, ведь епископ был их законной добычей. Однако я раскошелился, чтобы заполучить себе родного брата главы всего семейства Пацев.

Я встретился с ним в ратуше, где князь Януш обсуждал с бургомистром, магистратами и новым дрогичинским каштеляном сколько и чего поставит для армии город. Я на той встрече находился в основном для представительности, чтобы городские чиновники видели отношение к ним новых властей. Торг вёл даже не сам князь Януш, он до такого никогда не опустился бы, этим занимались его экономы, один из которых, скорее всего, был иудеем, однако на это никто не обращал внимания. Они долго спорили с чиновниками, торговались за каждый гарнец зерна, охапку соломы и подковный гвоздь. И всё же, как мне кажется, нам удалось получить даже больше того, на что рассчитывали.

Николай Пац держался с достоинством, кажется, даже ожидал, что я попрошу у него благословения. Но не тут то было. Я вместо того, чтобы прикладываться к его перстню, который пришлось выкупать у липков отдельно, разрешил ему садиться и сам сел в удобное кресло.

— Я теперь ваш пленник? — поинтересовался у меня первым делом Николай Пац.

— Вы были и остаётесь епископом Жемайтским, — пожал плечами я. — Вы недостойным образом покинули свою паству, последовав за войском брата. Поступок лично мне не очень понятный.

— Я опасался за самую жизнь свою, — ответил Николай Пац, — ибо мы, Пацы, выступили frons unita[1] противу вашего гнусного мятежа и proditiones[2] Речи Посполитой, которое вы затеяли в Вильно.

— Зря, — покачал головой я. — Я не склонен мстить врагам своим. И отвечая на ваш вопрос более детально, скажу, что вы отправитесь в Жемайтию в Россиены, где вы бросили свою епископскую кафедру и вернётесь к отправлению обязанностей.