Найдёныш - Павел Сергеевич Комарницкий

сторону убитого, — придётся увезти и схоронить в болотине, чтоб никто не нашёл. Вы и увезёте. Прямо сейчас. Оленей разогнать, груз не трогать. Здесь он не был, не приходил.

— Так говори, — кивнул головой Охчен. — Сё так. Однако Огды здеся больше нельзя. Много народу ходи. Шило мешке.

Полежаев глубоко вздохнул. Бяша уже вновь затихала, убаюкиваемая Варварой Кузьминишной.

— Твоя правда, Охчен. Придётся нам восстанавливать заимку… нет, новую рубить придётся. В самой глухомани. Для надёжности.

— Как тода торговля, Вана Ваныч? — подал голос Илюшка.

Купец сморщился.

— Ну что теперь… От отца у меня, царствие ему небесное, не так уж густо осталось, но всё же восемь тысяч червонцев… Своя кубышка тоже не пустая. Проживём. Дальше будет видно.

Он обвёл присутствующих глазами.

— Мы же теперь, божьею волею, вроде как хранителями к ней приставлены. Так получается. О том и думать прежде всех прочих дел должны.

Пауза.

— Так, Вана Ваныч, — кивнул молчаливый Охчен. — Илюшка, бери за ноги, однако…

…

Глава 3

— … Пусть папа меня моет! Я хочу!

— А меня, значит, не хочешь? Не доверяешь, а, Бяша? — Варвара Кузьминишна, как никогда похожая сейчас на сказочную русалку — совершенно голая же и волосы распущены до ягодиц — разводила кипяток в массивном деревянном ушате, подливая дымящуюся жидкость из ковша и то и дело пробуя воду пальцем.

— Даа… ты всегда меня моешь, а папа не всегда! Я хочу сейчас!

— Ладно-ладно, папа так папа… Отец, слышал?

— Польщён доверием! — Иван Иваныч вовсю размахивал веником на полке. — Сейчас, Бяшенька, сейчас мы тебя сделаем чистой-чистой… как линзу в подзорной трубе!

Девочка засмеялась странным горловым смехом — человеку такой звук и не воспроизвести, пожалуй. Полежаев принялся энергично, но осторожно охаживать небесного приёмыша веником, девчонка пищала и клекотала от удовольствия. Закончив пропарку, купец принялся тереть Бяшку намыленной мочалкой, та изгибалась так и сяк, подставляя себя папиным рукам. Подросла… надо же, как быстро она растёт…

Действительно, для шестилетней девочки Бяша была очень, просто невероятно высокой. Обычно человеческие малыши к шести годам имеют рост аршина[2] полтора, ну чуть побольше. Рост же небесной пришелицы уже уверенно подбирался к двум, и не было сомнения, что этим летом рубеж в два аршина будет преодолён. Правда, причиной тому служили прежде всего её ноги. Балерина вообще-то тоже может встать на цыпочки и тем заметно прибавить в росте. Однако человечья стопа не приспособлена к долгому стоянию на кончиках пальцев. У Бяши с эти проблем не было вовсе — вместо полуобезьяньей стопы с рудиментарными пальцами имелась длинная сплошная кость, заканчивающаяся копытцем, примерно как у жеребёнка. Голени тоже никак нельзя было счесть коротковатыми, прекрасные были голени — всем балеринам на зависть. Вот бёдра и ягодицы, пожалуй, были совсем уже человечьими, если рассматривать только их, то и не отличить от обычной крепенькой девочки. Только под тонкой, нежной кожей перекатывались отнюдь не детские мягкие и хлипкие мускулы — тугие, как литая резина, могучие мышцы. Уже не раз Иван Иваныч ловил себя на мысли — наверное, где-нибудь в бескрайней степи носилась бы девчонка как ветер, играючи догоняя табуны коней и стада джейранов. Но здесь, среди тайги и бесконечных болот… плохо ей тут.

— Вовсе нет, — возразила девочка, закинув руки за голову, чтобы папе было удобнее мыть дочуру. — Мне хорошо с вами. Потому что вы же меня любите. И я вас тоже!

Полежаев, точно наткнувшись на столб, опустил руку.

— Постой… погоди… я же ничего не сказал…

— Но ты же подумал? Ты подумал, что мне здесь плохо. А в степи было бы хорошо бегать. Папа, а что такое «степь»?

Иван Иваныч поймал взгляд супруги. Вот это даааа…

— Бяша… Бяша, скажи — как ты слышишь непроизнесённые слова?

— Нууу… как-как, откуда я знаю? Просто слышу и всё. Как будто сухие листья шелестят в голове.

— Гхм… и давно?

— Неа… Сперва просто было понятно, когда ты огорчаешься. Или мама, или дядя Охчен, или Илюшка. Или сердишься, или радуешься. Потом… потом в голове стало шуршать, когда ты думаешь, или мама, или дядя Охчен, или Илюшка. Потом шуршание стало складываться в слова, и всё стало понятно. Пап, а ты разве ничего такого не слышишь?

Только не врать, внезапно понял Полежаев. И раньше-то не врал Бяшеньке, но сейчас, коли так всё обернулось — отвечать, как самому Господу Богу на исповеди. Всегда и беспременно. Тем более бесполезно пытаться соврать.

— Нет, доча. Ни я, ни мама, ни Охчен с Илюшкой ничего такого не слышим. Глухие мы к течению мыслей. Как все люди.

— Все-все? — изумилась девочка. Изумление в глазищах сменил испуг, затем острая жалость. — Ой… я ведь сама должна была догадаться… Бедные вы! — и она принялась гладить папу-маму по головам.

— Ну-ну… — Иван Иваныч прижал к себе гибкое тельце, ощущая, как затопляет его по самую макушку щемящее, горячее счастье. — Чего уж так-то бедные… Вон лошадь, к примеру, никакого иного цвета не видит, кроме зелёного — разве от того бедная она?

— А нет разве? На лошадь всякий может сесть, и поехать, не спрашивая, хочет она куда-то идти или нет!

Первой прыснула смехом Варвара. Секунда — и все трое расхохотались.

— Ладно, балаболы, вы домываться-то будете или как? — женщина окатила тесную парочку жбаном тёплой воды. — Вот вам!

…

— … Ммм… вкусно… Ма, а ещё сметана есть?

— Есть, есть. Вон, возьми крайнюю крынку. Слева, да.

Семейство Полежаевых, а равно и сопутствующие лица отдыхали после бани в избе — на свежем воздухе мошкара донимала. Бяшка, сияющая чистотой, гладко причёсанная, уплетала морковку за морковкой, макая в сметану, и блюдо, заполненное корнеплодами, уверенно пустело. Небесная девочка совершенно не ела мяса, а также и рыбы, зато овощи — только давай. Лопала всё, и капусту, и лук, и свеклу и картошку — причём последнюю предпочитала кушать сырой, прямо со шкуркой, едва отмыв от земли. Где-нибудь в средней полосе России эта особенность, пожалуй, и привела бы к немалой экономии — огород есть, кушай на здоровье сколько влезет. Но вот здесь, на Тунгуске… Выручала морковь, высеваемая на южном склоне чувала. Морковка была любимейшим лакомством грозной огненной богини Огды, и есть её она могла с утра до ночи. Больше, чем морковку, девочка любила разве что привозные яблоки. Да ещё ревень, пожалуй, росший вдоль южной завалинки. Ну и молочко-сметанку грозная богиня вполне себе уважала, а как же… И, разумеется, с аппетитом кушала хлеб. Если присовокупить к сему таёжные ягоды, коих