Найдёныш - Павел Сергеевич Комарницкий

Иван Иваныч поёжился. Он уже достаточно изучил за годы совместной жизни свою супругу, и когда она начинала говорить таким вот тоном… значит, точно — только через труп.

— И ты никому ничего не скажешь, — она подалась к нему. — Понял ли?

— Шила в мешке не утаить, — неуверенно возразил купец. — Узнают.

— А это смотря какой мешок, Ваня. Надо сделать так, чтобы не узнали. Думай.

Малышка, заботливо укрытая тонкой пуховой шалью, завозилась, зачмокала, смешно шевеля губками. Иван Иваныч смотрел на нежное личико, на длинные, нечеловечески длинные чёрные ресницы, и что-то в душе ворочалось, вызревало…

— Ладно, Варя, — он улыбнулся. — Что-нибудь придумаем.

…

Дождь барабанил по крыше монотонно и уныло, будто осенний. Да, здесь, на Тунгуске, такое случается нередко — в разгар лета вдруг надвинется откуда-то с Ледовитого океана холодная хмарь и мытарит душу день, два, три… Напоминает о скоротечности счастливых денёчков и, по большому счёту, всей жисть-жестянки.

— Ну ты чего, Степан Савельич? Совсем чего-то занедужил, я погляжу…

— Кха… кха… совсемей некуда…

Приказчик лежал в своей половине, за стенкой которой размещалась присутственная фактории — с прилавком, весами, мерными аршинами и прочим купеческим инвентарём, необходимым для торговли. Вид у него был весьма неважный — бледное, мучнистое лицо, синеватые губы… Лежал Степан Савельич лицом вниз, рядом с постелью стоял американский эмалированный таз — больного то и дело одолевали рвотные позывы.

— Мазь-то помогла маленько? — не зная, чем утешить занедужившего, Иван Иваныч ляпнул первое, что пришло в голову.

— Кха… какой помогла… во, глянь… — приказчик задрал рубаху, двигаясь с явным трудом. — На спине лежать невозможно…

Действительно, вид открылся ужасающий. За ночь центральная часть пятна вспухла и, по всему видать, готовилась превратиться в громадную язву, словно от глубокого ожога кипящим маслом.

— Хозяин, — на пороге возник Илюшка. — Беда, однако. Ласточка помирай совсем.

Полежаев тяжело вздохнул.

— Ладно… Ты полежи покуда, Степан Савельич. Сейчас я разберусь, чего там стряслось, и вернёмся к разговору. Должно, тебя в Красноярск отправлять придётся, а не то в Новосибирск.

Приказчик скривился.

— Чего там… скажи ещё — в Санкт-Петербург…

В конюшне терпко пахло лошадиным потом, кожаной сбруей и навозом. Ласточка лежала в своём деннике на боку, трудно дыша, и смотрела на вошедших людей полными горя глазами. Открытый бок — тот, которым больное животное старательно поворачивалось кверху — выглядел, точно после ожога кипящим маслом. Полежаев и тунгус переглянулись.

— Ведь это от той штуковины беда-то, Илюшка. Гляди-ка — вот тут висел «сидор», куда Степан Савельич находку-то упрятал. Вот, аккурат напротив места, где он висел, и ожог.

Илюшка побледнел.

— Моя-твоя тогда тоже штучка руками хватай! Проклятие Огды!

Полежаев в испуге вскинул к лицу ладони, принялся разглядывать. Да нет… вроде ничего незаметно…

— Наверное, оно не вдруг действует, то проклятие-то. Коли едва коснулся, так и ничего. Степан Савельич же сколько часов, почитай, на горбе свой «сидор» тащил, покуда из завала выбрались. И Ласточка всю остатнюю дорогу. Ну вот и…

Лошадь тихо, жалобно застонала.

— Ладно… — Иван Иваныч тяжело вздохнул. — Придётся пристрелить нашу Ласточку. Чего зря мучить животину…

— Придётся, — раздался позади голос Охчена. — Твоя тоже, однако.

Купец обернулся. Второй тунгус стоял в проходе, держа «трёхлинейку» уверенно и небрежно, как и положено опытному таёжному охотнику. Чёрный зрачок винтовочного дула гипнотически смотрел Полежаеву прямо в лицо.

— Это за что ж так, Охчен?

— Ты купес. Купес денги всё продаст, однако. Маленькая Огды тоже. Мучить будут, железка колоть.

Лицо купчины отвердело.

— А коли побожусь, что не продам?

— Твоя обмани. Купес потому что.

— Меня тоже пристрелишь, Охчен?

Варвара, возникшая в конюшне неслышно и незаметно, держала в обеих руках мужнин «маузер» — левая кисть на запястье правой, указательный палец на спусковом крючке.

— Опусти винтовку, Охчен. Поговорить надо.

Тунгус заколебался. Попробовать резко развернуться если — так не успеть, шальная баба пальнёт первой. Да тут обоих с Илюшкой и повалит, пожалуй — видал уже Охчен, как стреляет эта дьявольская машинка. Десять пуль одна за другой, и затвор передёргивать не надо.

— Так с чего ты решил, что продаст Иван Иваныч нашу Бяшу?

Глаза тунгуса сверкнули.

— Руски купес все такой. Может быть добрый человек, хороши человек, да. Как золото увидал — сё, нету человек. Волк два нога остаётся. Кто слабый — один червонес хватай, кто шибко сильный — много червонес. Когда много-много червонес, селый куча, руски не устоит никто.

— А теперь послушай, чего я скажу, Охчен, — заговорила Варвара звенящим, как струна голосом. — Бяшу я никому не отдам. Ни вам, неумытым, ни учёным из Петербурга — никому в целом свете, понятно?!

Пауза.

— Ну, допустим, улучите вы время, подстережёте Иван Иваныча, да и меня пристрелите. А что дальше? Вы же, неумытые, Бяшку-то не сохраните! Помрёт же она у вас, дураков! Вы ж неженатые оба покуда! А ежели б и нашли, приспособили для такого дела какую вашу тунгуску — так всё равно шила в мешке не утаить! Молва пойдёт по тайге, и всё, пиши пропало! Эх, и дурни же вы…

Страстная речь Варвары Кузьминишны возымела действие — Охчен опустил винтовку дулом вниз, Илюшка и вовсе стоял потупившись.

— Чего твоя-моя сё «бяшка» да «бяшка»… Огды, однако!

— Ну для вас, может, и Огды, — женщина чуть улыбнулась. — А для меня Бяша. Покуда не вырастет, по крайности. А там уж, как сама захочет зваться.

Пауза.

— А за Иван Иваныча не беспокойтесь, — тоном ниже сказала Варвара. — Не продаст он. Уж я о том позабочусь.

Пауза.

— А вот вам… вам-то самим верить можно? А ну как сболтнёте где? Чего я, не знаю вашего брата — чуть водки выпил, и пошёл языком чесать…

Тунгусы удивлённо переглянулись. Действительно, проблема оборачивалась обратной стороной.

— Моя — могила! — Илюшка перекрестился. Подумав, перекрестился ещё раз, для надёжности.

— Мой будет молчать, как тайга, — Охчен разрядил винтовку. — Вана Ваныч, твоя моя не сердиса. Хороши ты человек, однако Огды важнее.

— Ладно… — Полежаев чуть улыбнулся. — Проехали.

…

Ликующее летнее солнце заливало окрестности потоками яркого огня, в каждой капельке искрился, переливался крохотный алмазик. Непогода оставила наконец Ванавару в покое, возвратив под законную власть короткого, но жаркого лета.

Полежаев глубоко вдохнул напоённый пряными таёжными ароматами воздух. Вот уже двенадцать лет он на этой фактории. Ей и название-то дали таёжные тунгусы, по-русски едва лопочущие, по именам хозяина да хозяйки — «Ваня-Варя». Вообще-то основал сию факторию отец, тоже Иван Иваныч и тоже, разумеется, Полежаев. Только сам тут не жил, а сразу почти поставил хозяйствовать сына — вот как