Найдёныш - Павел Сергеевич Комарницкий

русские живёте… — выпив, старик оглядел стол, на котором помимо прочего красовались квашеная капуста и отварная картошка. — Оленей пошто не держите?

— Э… — Охчен махнул рукой. — Не держим и не собираемся. Хлопот много, толку мало. Лошадь-корова есть, мяса вдоволь — зачем олени? А летом с оленями возиться — когда огород копать, сено косить? Золото мыть когда?

Старик засопел.

— Неправильно это. Эвен должен с оленя жить, и зверя в тайге бить. Огороды копать, сено косить — удел екэ и люча.[7] Золото мыть тоже не наше дело.

— Ты мне будешь говорить, чего мне делать и как жить? — насмешливо прищурился Охчен. — Асикай вон в ситцах красивых ходит, шёлковых лент ворох. Спим не в чуме дымном — в тёплой избе, печь белая! На простынях спим, не на шкуре грязной. В баню ходим каждую субботу! С мылом! А ты говоришь — оленей пасти… Пей лучше! — и Охчен налил тестю ещё. Себе опять полстопки, Асикай на донышко.

— И водку не пьёте, как лючи, что двумя пальцами крестятся вместо трёх… — вздохнул старый тунгус. — И с роднёй не знаетесь. Асикай, ты чего с сестрой не знаешься?

— Поссорились мы, — поджала губы молодая тунгуска.

— А чего поссорились?

— А то наше дело!

— И отцу грубишь, — констатировал старый тунгус. — Охчен — ладно, он хозяин семьи. А тебе не к лицу.

Выпив, гость потянулся к жареному мясу.

— А чего твой Вана Ваныч брезгует гостем?

— Чего это брезгует? — Охчен удивился вполне натурально. — Вышел гостя встретить, как положено. А что за столом тут не сидит — так Варвара, жена его, заболела шибко. Видно, простыла после бани. Переживает он, сильно жалеет её.

— А где друг твой?

— Илюшка? Нету его сейчас на заимке. Тут лоси повадились из нашего дальнего стога сено тягать, так он на сохатых решил засаду устроить. Меня звал, да я не пошёл — холодно, и говорить нельзя в засаде. Скучно. Водку ещё будешь?

— Наливай — увидишь! — старый тунгус уже здорово окосел. — А чего это у вас во дворе следы какие странные?

— Какие следы?

— Как будто оленя в торбасы с отрубленными носками обули, и он на задних ногах ходил.

— Хе! — рассмеялся Охчен. — Вот она, водка, чего делает. Олень в торбасах, ну надо же такое придумать… Это Илюшка со скуки баловался. У Вары, хозяйки нашей, старые сапожки были, изношенные, носки сверху крепкие ещё, вот их и отрезали на починку новых. А остаток так лежал. Так Илюшка вздумал на ходулях ходить, да и одел ради смеха эти обрезки на ходули.

— Да, смешно… — старик одним махом осушил стопку. — И совсем на правду похоже, однако.

…

— Слыш, отец… Беда, похоже, у нас. Чернуша-то не разродится никак.

Варвара расстроенно вытирала руки чистой ветошью.

— Ты б посмотрел сам, слышь?

— Там уже Илюшка с Охченом, да ты, — Иван Иваныч теребил бороду. — Чем я-то помогу ещё? Ну, пошли, коль зовёшь…

В хлеву было сумрачно и прохладно — дыхание животных не могло как следует перебороть довольно крепкий ещё мартовский морозец. Корова, лежавшая на чистой соломе, при виде подошедших подняла голову и жалобно замычала.

— Чего ж такое-то с тобой, Чернуша… — начал было Полежаев, присев на корточки, однако в этот момент встряла Бяшка.

— Уходите все, — девочка говорила вибрирующим, клекочущим голосом, не похожим на обычную поддельную человечью речь. — Неужели не видите, вы ей мешаете! Уходите все, быстро!

Сказано это было настолько убедительно, что присутствующие поспешили очистить стойло.

— Му-умка, му-умка… — присев рядом с роженицей так, что ноги сложились втрое. Бяша принялась оглаживать раздутый живот коровы. — Всё будет хорошо, Чернуша… давай, старайся. Надо стараться, Чернуша… знаю, больно, а всё равно надо…

Взрослые обитатели заимки, послушно стоявшие в ограде, переглядывались.

— Ну же, Чернуша… ты можешь… давай!

Секунда, другая, и в стойле заревел телёнок.

— Мууу!

— Ну вот, видишь, а ты боялась… Всё хорошо, Чернушка, всё уже кончилось!

Звёздная девочка вышла из стойла, разглядывая свои ладошки, и на миг показалось Ивану Иванычу — светятся они мерцающим, призрачным лунным светом.

Асикай вдруг бухнулась на колени, следом за ней Охчен и Илюшка.

— Оооо! Огды!

— Ну а что теперь делать… — Бяша светло улыбнулась. — Ну Огды я. И ничего уже с этим не поделаешь…

…

Глава 5

— … Да ты опух вконец, Дормидонт Панкратьич! Где ты такие цены-то видал?! На Луне, может?!

Заварзин, колыхая пузом, улыбался смущённой улыбкой ангела, застигнутого врасплох над крынкой сметаны.

— А ты не горячись, Иван Иваныч, не горячись. Ты-то в тайге себе сидишь, так и не знаешь, чего там в России деется. Война ведь идёт, Иван Иваныч. Боеприпас весь под себя казна взяла, всё на фронт идёт. А из казны взять, сам понимаешь, дополнительные расходы, да и немаленькие. Всяк чиновник, семя крапивное, ныне аппетит нагулял немеряный. Ты думаешь, это всё мне идёт? Одному на лапу, другому на лапу…

— Ну гляди, Дормидонт Панкратьич, — Полежаев понизил тон, беря себя в руки. — Сейчас хапнешь, а потом к тебе никто и не явится. Распугать клиентов дело недолгое. Мне вот, к примеру, ловчей всего к тебе ходить, нежели ещё куда, потому как двадцати вёрст нету, за день можно туда-обратно обернуться. Ну, коль так драть намерен, поневоле придётся в Ванавару ходить…

— Да хоть в Байкит иди, — хохотнул купчина, — а не то в саму Кежму. Думаешь, там тебе боеприпас даром дадут? Как бы не так. С порохом и патронами, Иван Иваныч, нынче везде морока!

Полежаев мял бороду.

— Ладно… Значит, так. Керосин вычёркиваем.

— Совсем?

— Совсем. На два года запас есть, там, если совсем никак будет, на лучины перейдём. Муку мешок скинь… два мешка, пожалуй.

— Как скажешь, Иван Иваныч, — хозяин фактории черкал в бумаге.

— Ячмень не пересушен у тебя?

— Да ну, кто б его пересушивал-то? Прошлого года урожай, как есть, откель-то с-под Красноярска.

— Тогда ячмень оставляем. Гороху полкуля вычеркни…

— Галоши возьмёшь свои, аль сэкономишь? — тон купчины стал насмешливым.

— Галоши заберу, галоши сапогам в сырость защита, — Полежаев не придал значения подколке. — А вот сотню патронов к трёхлинейке вычеркнуть придётся.

— Ой-ой!

— А как ты думал, Дормидонт Панкратьич? Ты, может, не в курсе, что ныне бумажные деньги на золото уж не меняют? А я же тебе полновесными червонцами да соболями…

Заварзин крутнул носом.

— Откуда узнал про деньги-то? Сидишь в тайге безвылазно…

— Сидеть-то сижу, да далеко гляжу, — ухмыльнулся в бороду Полежаев. — Чтобы знать, не обязательно всюду своими ножками топать. Так… что там осталось… Книги. Привёз то, что я