Дети Божии - Мэри Дориа Расселл

на максимальной скорости? – спросил Сандос, поискав взглядом Жирного Франса для подтверждения. – Итак, до того, как пакет на прошлой неделе догнал нас, прошло много времени благодаря релятивистским эффектам. Не знаю, во сколько лет все это сложится, Дэнни. Но новость старая, с бородой… Ах, grazίe, Нико.

Какое-то время все они наблюдали за знакомым всем процессом, пока Сандос сверялся со своими файлами, разыскивал похожие корни, способные подтвердить или опровергнуть гипотезу, формировавшуюся в его мозгу.

– Слово это, на мой взгляд, связано с корнем, означающим перемену: сохраа, – произнес он наконец. – Первый слог, конечно, является интенсификатором. Сам термин, похоже, представляет собой поэтический неологизм, но я не знаком с этой конструкцией. Она может оказаться скорее архаичной, чем новой, да? Он соединяет сохраа со стволом, предполагающим прорыв наружу или прорыв на свободу: храмаут. Единственный раз я слышал его, когда Супаари привел меня в свой двор для того, чтобы показать мне небольшое животное, выбиравшееся из какого-то подобия куколки. – Он посмотрел в глаза Дэнни. – Если я должен предложить свой вариант, скажу, что вижу в этом слове некое подобие эмансипации. Смысл его, должно быть, заключается в радости от освобождения из оков.

Дэниэл Железный Конь ненадолго закрыл глаза, быть может, в молитве. Началось обсуждение, но Дэнни перекрыл всех голосом:

– Но вы согласны, что автором произведения является Китхери? Его стиль угадывается и в стихах, и в музыкальной форме?

Сандос кивнул:

– Несомненно.

– А голоса? – настаивал Дэнни. – Кто поет? То есть не кто по имени, а какой вид разумных существ?

– Басы – это, конечно, жана’ата. Мужского пола. Остальные голоса находятся в более высоком регистре, – невозмутимо ответил Сандос.

– Scuzί, — вежливо поинтересовался Нико. – Что такое эманси… как там дальше?

– Эмансипация. Это примерно освобождение, уравнение в правах, – объяснил ему Эмилио. – Когда рабов официально освобождают, это называется эмансипацией.

– У руна более высокие голоса, так ведь? – предположил Нико. – Может быть, они стали петь, потому что обрадовались свободе.

Железный Конь смотрел в глаза Эмилио:

– Сандос, а что, если Китхери эмансипировал руна?

Он первым осмелился произнести эти слова вслух. Присутствовавшие в кают-компании выпрямились, моргая, еще раз обдумывая то, что сейчас слышали.

– Боже мой, Эмилио! – воскликнул Джон. – Если руна запели… Если эмансипация, равенство стали темой этой песни…

– Это изменило бы все, – прошептал Шон, a Карло театрально вздохнул.

– Я опоздал! – воскликнул Франс Вандерхельст. – Мои поздравления, Джонни! Вот и твой скрытый смысл!

– Сандос, – аккуратно проговорил Дэнни, – возможно, вам было назначено вернуться именно по этой причине…

Сандос пресек начинающееся обсуждение обращенным на Дэнни жестким взором:

– Даже если вы правы, а я сомневаюсь в этом по целому ряду причин – лингвистических, политических и теологических, – мое присутствие на Ракхате едва ли потребовалось для этого. – Он посмотрел на табло, показывавшее относительное земное время.

– Я мог бы услышать эту песню в тот момент, когда музыка достигла Земли. Годы назад? Конечно. Примерно в то время, когда мы с Джиной праздновали бы нашу восьмую годовщину? – Он ожег Карло ледяным взглядом.

Пролетело мгновение напряженной тишины.

– Мне жаль разочаровывать Нико и других наиболее романтично настроенных членов экипажа, – продолжил Сандос, – но остальные голоса не кажутся мне принадлежащими руна. Кроме того, поют на высоком к’сане, что если не опровергает высказанную Дэнни гипотезу, то, во всяком случае, не поддерживает ее. Альты постоянно пользуются формами личного местоимения, которых я никогда не слышал. С другой стороны, мне никогда не приходилось разговаривать с женщинами-жана’ата, даже когда я был членом гарема Китхери, поэтому предположу, что это местоимение находится в женской форме и что поют взрослые женщины. Возможно, самые высокие голоса принадлежат детям, однако, скорее всего, это дети жана’ата, а не руна.

– Но даже если он освободил женщин жана’ата… – начал было Дэнни.

– Отец Железный Конь, вижу вашу определенную склонность к необоснованным предположениям, – проговорил Сандос с едкой любезностью, которой они все привыкли бояться. – Почему вы, например, наделяете Китхери способностью затеять какой-то процесс, вместо того чтобы просто отметить определенный факт? Не пытаетесь ли вы найти мотивы для самооправдания в ситуации и в человеке, о котором вам ничего неизвестно?

Дэнни принял этот выпад как пощечину, какой эти слова в сущности и являлись.

– Если бы, – продолжил Сандос, – Хлавин Китхери каким-то образом нес ответственность за изменение статуса таких членов собственного вида – a я даже представить себе не могу, каким образом это могло бы случиться, – я был бы рад за них. Но ему лично я ничего не прощу.

– Однако малое изменение может возмутить систему, – ответил Жосеба, до сих пор увлеченный идеей. – Что, если какие-то ваши слова или действия повлияли на Китхери или одного из других жана’ата? Это могло бы сделать то, что случилось… – Он умолк, потому что Сандос вдруг поднялся и перешел на другую сторону помещения.

– Чем, Жосеба? Простительным? – спросил Сандос. – Терпимым? Хорошим? Самым лучшим?

– Это могло бы искупить то, что произошло с вами, – негромко предположил Шон Фейн, едва не пошатнувшийся под мимолетным взглядом черных глаз, но заставивший себя продолжать.

– Вот что, ну как мы можем знать, Сандос! – воскликнул он. – Что, если бы засранцы из австрийской приемной комиссии приняли бы молодого Гитлера в художественную школу? Он писал вполне приемлемые пейзажи и архитектурные сюжеты. Возможно, если бы ему удалось получить художественное образование, вся история могла бы стать другой!

– На пару слов, Эмилио! – настоятельно проговорил Джон. – По доброте, по любви, от храбрости…

Сандос стоял на месте, опустив голову и отвернувшись от них.

– Ладно, – рассудительно проговорил он, посмотрев вверх. – Обсуждения ради предположим, что непреднамеренные последствия могут равным образом вести к добру или ко злу. Недостаток вашего предположения в его связи с моим делом заключается в том, что мне ни разу не представилась возможность произнести перед Хлавином Китхери или его клевретами проникновенную проповедь на тему свободы или ценности душ – жана’ата, руна или человеческих.

Он умолк, ожидая с закрытыми глазами. Естественным образом утомленный. Так оно и было.

– Не помню, чтобы мне представилась возможность произнести хотя бы слово. Орал я достаточно много – боюсь, по большей части непроизвольно. – Он вновь умолк, неровно вдохнул и медленно выдохнул, прежде чем поднять взгляд от пола. –  И хотя я, конечно, сопротивлялся этим извращенцам изо всех сил, однако сомневаюсь в том, чтобы даже самый симпатизирующий мне наблюдатель квалифицировал этот факт как проявление моей отваги. На память приходит скорее «пример удивительно бесплодного сопротивления».

Он вновь замолчал, аккуратно вздохнул.

– Итак, как вы можете видеть, – спокойно подытожил он, – едва ли существует клочок надежды на то, что кто-то мог бы