Замечательный предел - Макс Фрай

– Ты что-то сказал? – спросила Дана. – Я не расслышала, извини.

– Сказал, что всё будет отлично. Хотя сам понимаю, как нелепо это сейчас звучит.

– Нелепо, – кивнула Дана. – Но я хочу тебе верить. И Артур весь день то же самое говорит.

– А что говорит Юрате?

– Она говорит: «Без паники». И: «Зайду к вам попозже вечером». И: «Дождись меня обязательно». И: «Напиши, чего надо купить».

– Вот это добрые вести, – улыбнулся Миша (Анн Хари). – Мне очень надо с ней повидаться. А она телефон отключила. Я ей три раза по дороге сюда звонил.

* * *

• Что мы знаем об авторе этой книги?

Что автор книги почти умер от горя двадцать четвёртого февраля двадцать второго года, но в последний момент на что-то отвлёкся, поэтому смерть получилась не совсем настоящая. Наполовину, не до конца.

• Что мы знаем об авторе этой книги?

Что после смерти он попал в рай. Но какая смерть, такой и рай получился. Не совсем настоящий, наполовину. Одна нога здесь, другая там. Наслаждаться райским блаженством в такой позиции несколько затруднительно. Зато наблюдать и записывать – в самый раз.

• Что мы знаем об авторе этой книги?

Что двойственность его положения позволяет (не оставляет иной возможности) писать одновременно две разные истории, хотя формально она одна. Для здешних людей (для себя) автор пишет про будни и быт райских жителей, для райских жителей (для себя же) – о том, как у нас тут дела. Для всех – о границах между мирами и о том, как легко (невозможно) их пересекать. Потому что границы – внутри сознания. Рай – это просто его состояние. Как и этот ваш сраный ад.

• Что мы знаем об авторе этой книги?

Что автор сам понятия не имеет, зачем её пишет. Скорее всего, просто так. Чтобы было. Чтобы лилось через край. Чтобы вопреки обстоятельствам и здравому смыслу для нас наступила ещё одна (не одна) весна. Чтобы радость и жизнь продолжались, торжествуя на тех участках, где ещё (хотя бы теоретически) возможно торжествовать. Потому что в этом человеческом мире зло и так всякий раз побеждает, то есть оно уже победило, прошедшее время, совершенная форма глагола, изначально, по умолчанию, навсегда. На этом нашем смешном пороге между смертью и тоже смертью не имеет значения, что у тебя в итоге получится (да ничего не получится!). Но по-прежнему важно, во что ты делаешь вклад.

Вильнюс, февраль 2022

Отто Штрих, красавчик, крутой фотограф, никому не известный (эпизоды, массовка) немецкий актёр, Труп, Нумирялис, Кадавер, хоть и глупо продолжать называть его этим прозвищем, подумаешь, снялся когда-то чувак для антитабачной рекламы, лежал в гробу среди белых лилий ради устрашения любителей сигарет, какая разница, кто чем занимался и как зарабатывал в старом добром (недобром!) мире, которого больше нет. Так вот, Отто (больше не Труп, хватит с нас трупов) идёт по городу Вильнюсу под мелким моросящим скорее льдом, чем дождём, месит ботинками грязную кашу, в которую превратился на тротуарах вчерашний снег. Он вышел из дома, наскоро сочинив себе дело – фотографировать прохожих, которые сегодня узнали из новостей, что бомбят Украину, сразу подумали: «Мы, чего доброго, следующие», – и бродят неприкаянные теперь. Вряд ли из этого выйдет что-то по-настоящему интересное, но пусть останется для истории, если у нас ещё будет история, – говорит себе Отто. Сам понимает, что преувеличивает опасность, зачем-то себя накручивает, но не может остановиться, да и не особенно хочет; как большинству людей, ему смутно кажется, что, если заранее испугаться как следует, до остановки холодного камня, в который от страха превращается сердце, беды не произойдёт, ей уже как бы незачем, жатва собрана, взносы уплачены, кто добросовестно умер от ужаса, пусть себе дальше живёт.

Но улицы даже в самом центре безлюдны, от этого Отто накрывает дополнительной жутью, как будто он во всём мире остался один. Это, конечно, неправда: в домах горят окна, мимо едет троллейбус, работают магазины, в кармане вибрирует телефон. Просто в такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выгонит (хороший хозяин собаку вообще ни в какую погоду не выгонит, это, слава богу, давно устаревшее выражение, но его используют до сих пор). От безысходности Отто фотографирует собственные отражения – в лужах, в блестящем боку остановившегося у светофора автобуса, в мокром асфальте и в стёклах витрин. У него уже чуть ли не сотня почти одинаковых мутных бессмысленных кадров, они никуда не годятся, но Отто продолжает снимать. Потому что пока он фотографирует, он художник, он занят делом. Можно не думать и ничего не решать.

Но чёртовы мысли всё равно лезут в голову, одна другой глупей и мрачней. Например, что его назвали Отто в честь прадеда, который погиб на Восточном фронте, под Кёнигсбергом в сорок пятом году. И теперь я тоже где-то в этих краях погибну, – уныло думает он, хотя сам понимает, что это нелепо, при чём тут имя и прадед, его бесполезная страшная гибель, сраный Восточный фронт. Здесь не фронт. Не восточный, не западный. Никакой. Напали на Украину. Никто не трогал Литву. Это меня не касается. Война не у нас, – говорит себе Отто. И сердито, с ему самому непонятным (понятным!) злорадством поправляет себя: не у них.

Не будь скотиной, пожалуйста, – думает Отто, как бы другим, спокойным и строгим голосом в той же самой перепуганной голове. – Ты давно живёшь в Вильнюсе, по собственному решению, потому что его полюбил. Ты здесь стал настоящим художником. Всему, что умеешь, не то чтобы сам научился, это город тебя научил. Ты здесь нашёл друзей, каких у тебя в жизни не было. И встретил Наиру. Есть за что быть благодарным всю жизнь. Ты испугался, это простительно. Литва сейчас так себе место для жизни. Непонятно, как всё повернётся. Может нам правда стоит уехать из Вильнюса. Но опасность не повод мгновенно его разлюбить. Заранее, чтобы не мучиться, если с ним стрясётся беда. Нет уж! Любовь всегда – риск пережить боль утраты. И надежда, что не придётся переживать.

– Ich will keinen Krieg, – бормочет вслух Отто. – Keinen beschissenen Krieg[21]!

Только сказать недостаточно, – мрачно думает Отто. – Говоришь: «Не хочу», – а война никуда не девается, хоть вусмерть уговорись. Прямо сейчас гибнут люди. Слова ничего не меняют. А