Огненная царица - Мэй Линь

Последний вопрос я задал не без ехидства, но старик даже глазом не моргнул.

– Видишь ли, – сказал он и, наверное, в первый раз после нашего разговора на скале взглянул прямо на меня, – наша школа Сокровенных Небес очень древняя. Мы ведем начало от одного из Восьми Бессмертных, мастера Чжан Голао. Кстати сказать, я ношу его имя, хотя это вовсе не значит, что он и я – одно и то же лицо.

Я не удержался, хмыкнул: можно было бы не уточнять. Но даос даже не улыбнулся, продолжал как ни в чем не бывало.

– За то время, что мы существуем, к нам обращались разные люди. Много было писателей, художников, каллиграфов. Все они оставляли что-то на память или в знак благодарности школе. Некоторые стали нашими братьями, например, Ли Бай.

– Да, я знаю, – сказал я. – В России его зовут Ли Бо, он был посвященный мастер дао-цзя, хотя в Европе и в Китае он больше известен как поэт.

Старый даос улыбнулся.

– Как поэт он все-таки пошел гораздо дальше, чем как даосский мастер. Впрочем, это неважно. Я хотел о другом с тобой поговорить. Садись.

Я присел на низенький стул. Улыбка между тем исчезла с лица даоса, и он теперь разглядывал меня довольно хмуро. Я даже слегка забеспокоился: не возвратился ли он к идее меня прикончить? Как говорят, что не вышло в прошлый раз, может получиться в этот.

– Итак, ты думаешь, что появился здесь, чтобы мы спасли твоего учителя? – спросил он довольно сурово.

– Да, – коротко отвечал я.

Он по-прежнему разглядывал меня, не отводя глаз.

– Ты ошибаешься, – внезапно сказал он.

Его тон меня озадачил.

– Тогда зачем, по-вашему?

Он встал, прошелся по кабинету туда и сюда, взял кисточку, присел к столу, обмакнул ее в тушечницу, сидел секунду, словно задумавшись. Потом с кисти упал на бумагу иероглиф юн, «вечность».

В книгах по каллиграфии я читал когда-то, что у великого мастера иероглиф не пишется, а именно падает с конца кисти. Так же организованно и в то же время внезапно, как стрела срывается с тетивы и бьет в цель. Но как именно это выглядит, я, конечно, знать не мог, и вот сейчас увидел. Я мог бы поклясться, что иероглиф этот сгустился на кончике кисточки, а затем каплей упал вниз и расплылся на бумаге.

– Ты знаешь, что лисы поставили на тебя свою печать? – спросил он, не глядя на меня.

Я неопределенно пожал плечами.

– Я не силен в этих мистических тонкостях. Помню, как меня укусили.

– Это был не просто укус. Тебя закляли Великим заклятием.

Я развел руками.

– Много чести для такого скромного иностранца, как я.

– Это не смешно, – сказал даос. – Ты стал призраком, тенью, душа твоя была в заточении. Мы должны были спасти тебя… или убить.

– Почему так сурово?

– Потому что тот, кто возвращается от Великого заклятия, перестает быть человеком. Это демон. Все в нем такое же, как и раньше, только нет души. И подчиняется он Великой тьме.

Несколько секунд мы молчали. Я зябко передернул плечами: эти даосы умеют нагнать страху.

– Хорошо, что вы меня спасли, – сказал я преувеличенно бодро.

Даос резко обернулся ко мне, секунду буравя глазами.

– Мы не спасли тебя, – сказал он отчетливо. – Не смогли спасти…

15. Огненная лиса

Я иду по темным длинным пустым коридорам. Торопиться мне некуда, но я иду быстро, быстро, еще быстрее. Это коридоры священного убежища владычицы Хоху, коридоры моей судьбы, святилище всех хули-цзин.

Владычица Хоху – сияющая, темная, страшная, царица всех оборотней, начало и конец, госпожа нашей жизни и смерти. Она была бы госпожой наших душ, если бы у нас были души. Но довольно и того, что она повелевает нами как здесь, так и за гранью миров, среди Великой пустоты. От нее не уйти, не убежать, не скрыться – от нее не укроет даже смерть. Она везде.

Именно ее имел в виду хэшан Махаяна, говоря, что нас все равно найдут. Она – единственная, несравненная, колесо закона крутится не про нее. Если есть Будда темной стороны, то это она – Огненная Лиса, владычица Хоху.

Она – единственное существо в мире, перед кем я трепещу. Она одна опровергает учение Махаяны. Если во мне есть душа, как говорил хэшан, рано или поздно она распознает ее сияние, она выгрызет эту душу из меня и поглотит ее, как душу любого смертного. Вот почему я трепещу, вот почему боюсь и не смею поднять глаза даже здесь, среди мрачных коридоров, где нет никого, кроме теней-призраков.

Рядом со мной, почти неотличимый от тени, идет мой брат. Гордого и самоуверенного Юнвэя нельзя узнать – он скорчился в комок ужаса и покорности. Он еле переставляет ноги, и я вынуждена все время останавливаться и поджидать его. Но все равно он идет очень медленно, так медленно, как только возможно. Взглядывая на него, я вижу, что он наполовину умер, от него осталась только физическая оболочка, воля и разум почти угасли в нем. Сейчас он мало чем отличается от обыкновенной побитой собаки, но только в собаке есть надежда на лучшую жизнь, а в нем – нет.

Мы идем умирать, я и он, мы оба идем на казнь. Но я иду трепеща и торжествуя, а он – обреченно. О, это страшно – умирать. Ли́су умирать гораздо страшнее, чем человеку. Человек помнит, что он смертен, хоть и не верит в это. Лис же не думает о смерти, впереди у него – немыслимое количество времени. И когда он узнаёт, что сегодня умрет, чувство это не сравнить ни с чем. О том, что чувствует перед смертью человек, знают все, потому что люди перед смертью оставляли потомкам свои записки. О том, что чувствует умирающий лис, не знает никто, кроме него самого. У нас есть кодекс, по которому лис, уходя, не оставляет после себя ничего. И уж, конечно, никаких воспоминаний, записок и мыслей – все это слишком опасно, если попадет в руки людей, и еще опаснее, если попадет в руки других хули-цзин.

Мне жаль брата. В том, что он сегодня умрет, есть и моя вина.

Тот день, когда огромный грузовик ударил в машину учителя Тая, был лучшим днем в жизни Юнвэя. Это был день его гордости, его торжества, его превосходства над всеми прочими. Учитель Тай был повержен. Его мощь, его талант, его судьба не устояли перед дьявольскими кознями моего