Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

— Нет, не обиделся. — Тебе становится жарко, воздуха не хватает, будто невидимые руки душат. Не контролируя себя, говоришь: — Ты меня затмишь. Они и без того любят тебя больше. А так — станут вдвойне.

Понимаешь, какую глупость сказал, только когда Эля уходит в спальню. Залпом глотаешь стакан воды — главное — успокоиться, — заходишь в ванную, быстро умываешься, снимаешь рубашку — вспотел, — принимаешь душ, протираешь зеркало рукой. Смотришь на золотистое отражение — вот оно, взаперти, ничего не произойдет, оно повторяет за тобой каждое движение: так же шевелятся губы, поднимается та же рука, та же опускается. Ты доволен собой, каждым своим решением: ты получаешь от Эли все, ты больше не боишься отражения. Ты поглаживаешь свой торс и зачем-то опять говоришь все это вслух, будто устал молчать, будто слова, не будь они произнесены, сгниют и отравят тебя.

— Неужели так сложно понять, — думаешь ты вслух, — что такое любовь, а что — простая игра? Все ли русалки так наивны, что готовы отдаваться то ведьмам, то начальникам, то вновь обретенной любви молодости?

Ты умываешься еще раз и только тогда замечаешь — дверь приоткрыта. Эля — вытерла слезы и решила поговорить еще? — стоит в проеме, ждет тебя. Не успеваешь ничего сказать. Она вновь уходит молча.

На кровати ты решаешь сделать ей приятное — как только входишь в спальню вместе с десятком отражений, она скидывает халат для всех вас. Касаешься губами холодной кожи, пахнущей мятным гелем для душа, слышишь легкие Элины стоны, но, уже растворившись в удовольствии — трудно утолить юношескую страсть, когда так долго верил в ответную ласку отражений, — вдруг чувствуешь, как Эля отталкивает тебя. Резко встает, хватает халат. Ты переворачиваешься на спину. Смотришь на нее непонимающе. Только сейчас видишь — она плачет.

— Придурок, — захлебываясь слезами, выдавливает Эля. — Это так больно. Опять больно.

Она убегает в одном халате — в коридоре, понимаешь ты по звуку шагов, только надевает кеды, — а ты так и лежишь на спине. Улыбаешься. Приподнимаешься на локтях — рассматриваешь отражения, вздыхаешь; повод найти себе кого-нибудь на одну-две ночи, и еще, и еще, и еще. Только теперь замечаешь на прикроватной тумбочке пустую бутылку энергетика. Слышишь эхо слов: больно, больно, больно. Опять улыбаешься. Нет, тебе не больно — и не будет больно. Ты не потерял ни красоты, ни таланта, ни отражения. Остальное восполняемо. Заменяемо, как детали конструктора: выбери любой цвет, любую толщину, любую хрупкость.

Ты спишь без снов, просыпаешься поздно. Вечером тебя ждет презентация. Ты выкидываешь банку из-под энергетика, умываешься, принимаешь душ — меняешь мятный шампунь на ягодный, — делаешь маски, лепишь патчи. Укладываешься. Прикидываешь, что надеть. Пока завариваешь чай, замечаешь пару пропущенных от Генри — звонил полчаса назад. Не торопишься перезванивать. Когда телефон наконец вибрирует вновь, наигранно зеваешь в трубку:

— Генри, в выходной утро начинается тогда, когда проснулся. Не на этом ли держится крыша всего общества?

— Все отменяется. — Генри серьезен. — Никакого мероприятия. Сиди дома, слышишь? Я приеду.

Мир кричит, обезболивающие от его агонии опять перестали действовать. Это предчувствие — но ты в них не веришь. Списываешь на плохой сон и ночные Элины слезы.

— Генри, там что, солнце упало? — Ты смеешься, но не слышишь смеха в ответ. Это пугает.

— Да. Типа того. — Генри куда-то бежит, ты догадываешься по дыханию, по шуму дневных улиц, в особенности — по сигналам машин. — Загляни в «Твиттер». Просто загляни, господи боже, в «Твиттер».

Он кладет трубку. Ты открываешь ленту: новости об очередных абсурдных законах Джокера, мемы, анимации, фанарты по твоим комиксам; потом — тебя трясет — плачущую Элину героиню, всю в крови, никаких подписей, только грустные смайлики; дальше — рисунки себя, связанного и избитого, с отрубленной головой, стоящего на коленях и целующего чьи-то огромные, начищенные до блеска сапоги, и вот тут уже на подписи не жалеют слов. Стараясь быстрее пролистать поток этого ужаса, ты случайно находишь нужный пост.

Теперь не просто тошно и душно — больно и страшно. Ты слышишь слезы Эли — слишком поздно догадываешься, что это твои собственные.

Эля написала пост. Прощальный. Простите, пишет она, я знаю, как вы любите мое творчество, но я больше так не могу, мне пора стать морской пеной, но я не продам голос ведьме, он останется с вами, он — образы ваших любимых игр. Создатель героев с золотой кожей и героинь с большими грудями сперва пытался украсть мой талант, забрать к себе в тюрьму с гордым названием Golden Comics и там высасывать творчество, купаясь в лучах славы: его они питают, мне всегда лишь щекотали щеки. Видя ваши реакции на наше баловство — отмотайте на пару постов назад, — я предложила ему коллабу, пошла на сделку с совестью — и тогда отказался он. Побоялся, что я затмлю его; эгоист и никчемнейший из людей. И он наживался на вашем, мои дорогие, доверии и внимании, на ваших артах, фанфиках и стихотворениях: единственное, чего он желал, — так это приумножения собственной славы — лучше бы хотел денег, ведь кто из нас не! Когда в детстве я спасла его, обреченного, из-под обломков райского мира, научила рисовать и взамен не попросила ничего и он предал меня в самый страшный час моей жизни — когда ушел дедушка, когда моей душе требовалось чье-то тепло, а моему телу — чья-то близость. Он не ответил мне взаимностью — ни много лет назад, ни теперь. Он решил использовать меня, поиграть, как с простушкой — нет, у той хотя бы есть душа, — как с резиновой куклой. Он сделал все, чтобы я решилась на этот шаг. Знайте — если захотите винить кого-то, вините его. Я обещала, что он почувствует это. Боль расставания. В его случае — с собственным великолепием. Прощай, отец-Тритон и сестры. Ведьма ни при чем, она глупа и недальновидна. Это все принц — от них одни проблемы.

От количества лайков, репостов и гневных комментариев кружится голова; люди отправляют плачущие смайлики и гифки, вот он — стихийный мемориал перед текстовым надгробьем. А ты не веришь, что Эля могла решиться на такое, ведь ты не знал одну девушку, она всегда выходила в окно[19]; не веришь до тех пор, пока в официальном аккаунте игры не публикуют сообщение с ее черно-белой фотографией — ушла из жизни, бла-бла-бла, скорбим, бла-бла-бла, была найдена в собственной ванной, бла-бла-бла. Почему-то так ты и думал. Она сольется с водой. Станет не пеной, а кровью морской. Не надо никаких ведьм.

Генри приезжает спустя несколько часов. Сидит на кухне, медленно курит сигарету — все же пристрастился к ним, но не позволяет себе больше одной в день — и, как проводник по неизведанным мирам, объясняет, что вы будете делать. Он предупреждает тебя: готовься к допросу в полиции, а ты истерически смеешься: «Как можно верить предсмертным запискам?!» Генри серьезен. Тушит сигарету о тарелку — пепельницы нет — и отвечает: ты познал одну сторону славы, теперь познаешь другую, кишащую демонами, — здесь только внутренний свет поможет идти вперед. Сказав это, он все же хмыкает: с каждым годом, говорит, я все больше похож на героев любимого Достоевского и с каждым годом все отдаляюсь от них, прислушиваясь к советам старого друга, греющим карман костюмов и пальто.

Генри требует не открывать соцсети, но, встретив тебя через день — вы едете на допрос в такси, — сразу понимает по глазам, бледному лицу, исчезнувшей улыбке, что ты открыл. Почитал, увидел все льющиеся на тебя помои: обвинения и угрозы воняли даже через экран; не кончались и ужасные рисунки — ты особенно запомнил себя повешенным, с по-мультяшному выпученными глазами, вывалившимся синим языком и подписью: «Что, в первый раз?» Элина записка — камень, брошенный в осиное гнездо; полусонные, полумертвые осы жалят. Их фантомное жужжание преследует тебя, и вопросы полицейских кажутся сплошным жу-жу-жу: жу-жу-жу, правда ли вы состояли в отношениях с погибшей, жу-жу-жу, как давно вы знакомы, жу-жу-жу, принимаете ли вы ее обвинения.