Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

— Вы действительно считаете, что можно обвинить человека из-за поста в интернете? — не выдерживаешь ты. — А если бы она начиталась любовных романов и…

— Мы ничего не считаем, — говорит один из полицейских. — Мы обязаны допросить всех. Тем более, родственников у погибшей не осталось. Так вы ответите на наши вопросы?

Ты рассказываешь все Генри дрожащим голосом; он выслушивает молча, а на твой вопрос — страшно говорить такое об Эле — «Вскрытие назначат?» отвечает:

— Я не сомневаюсь, что его назначат. — Генри молитвенно смыкает ладони. — Я только сомневаюсь, что его назначат как можно скорее.

Генри действительно сомневается, а потому, вернувшись домой, звонит друзьям и приятелям: одних просит повлиять и ускорить процессы — так же, как ускоряли выдачу твоей визы, — других — просчитать риски и последствия. Конечно, он сам знает, к чему все может привести, но хочет убедиться в своей правоте: если все пойдет не так, тебя отменят, сметут волной травли и выкинут на свалку истории со всеми недоделанными комиксами, твои миры будут гнить, разлагаться, отравлять твою душу; ты захлебнешься в грифельной лимфе и фломастеровой крови. Генри не может этого допустить — тогда сгниет он сам, потеряет последнюю надежду воплотить что-то своими немощными к творению руками. Он не спит всю ночь, только обнимает Вивьен, когда сильно за полночь она приносит ему кофе и тарелку с печеньем, и написывает медийным знакомым — и знакомым знакомых, — чтобы они сделали посты у себя в социальных сетях, чтобы впрыснули в интернет-вены антидот: пускай слабый, сомнительный, но вдруг он спасет вашу творческую жизнь? Твою и его.

Скандал, вспыхнувший стремительно, так же быстро гаснет. Вот она — природа интернет-пожаров: стоит появиться новому мему или очередному громкому делу, как все забывается; тем более когда все оказывается не так однозначно. Лучше тратить интернет-силы на обсуждение очередной теории заговоров: чипы Илона Маска, вышки отравляющей связи, тайное правительство за спиной Джокера. Куда тебе тягаться с ними? Вскрытие проводят быстро, и Генри заставляет тебя — ты не хочешь — обнародовать его результаты; просит сделать это тех же знакомых и знакомых знакомых.

Но ты понимаешь — этого мало. А потому, желая эпично закончить печальную сказку — такого финала все и ждут, — пишешь много и красиво, а все, что просит Генри, прячешь вниз. Ты пишешь, что очень любил ее и когда-то давно, в страшном мире суеверий, где никто в тебя не верил, она единственная поверила и помогла стать собой; ты пишешь, как встретил ее много лет спустя, и опечалился ее страданиям, и был рад всем фанартам, стихотворениям и фанфикам — потому что всегда хотел любить вот так, по-настоящему, утопая в творчестве, но получил это только от Эли; ты пишешь, что скорбишь и винишь себя — видел, как ей порой тяжело дается просто жить, не проваливаясь в глубины меланхолии, знал все ее таблетки наизусть и сам порой претерпевал волшебное превращение, но становился не лавровым деревом, а чудотворным зельем, смягчающим агонию; ты пишешь: я люблю ее и буду любить, а потом обязательно нарисую спецвыпуск про покрытых тиной рыцарей, только подождите и попробуйте понять нас обоих — и простить нас обоих.

Ты пишешь — и тебе тошно.

Гнев не спеша стихает — не весь, не сразу, но он сменяется слезами, и маленькие интернет-революции даже самых больших скандалистов, преданных Элиных фанатов терпят крах. Никто больше не собирается рубить голову короля, оказавшегося не таким плохим. Скандал смолкает.

Язык линий и цветов не смолкнет никогда.

Генри пишет тебе, поздравляет, но просит еще неделю посидеть тихо, ничего не постить, а потом обрадовать всех новым скетчем или готовой обложкой — и ничего, что вы запланировали официальный анонс позже. Генри гасит экран телефона, потирает переносицу, открывает бутылку шампанского.

— Ты будешь? — спрашивает у сидящей напротив Вивьен. — Я не могу. Не лезет.

— Тогда я буду пить за тебя, — улыбается она, пока Генри наполняет бокал. Сам берет стакан воды с долькой лимона. — Генри, ты совсем вымотался. Так нельзя. Зачем так носишься с Петей?

— Знаешь, иногда мне кажется, что Оскар точно дал бы ответ на этот вопрос. Он знал меня куда лучше меня самого. — Генри вздыхает, допивает воду. — Но старик Ананси забрал его слишком рано. Хотя ладно, Оскар успел сделать многое. В отличие от меня…

Генри лукавит: ответ здесь, на кончике языка, извивается, как дождевой червь.

— Только не говори мне, что снова собрался на крышу, — ухмыляется Вивьен. Генри знает эту кошачью ухмылку — она всегда улыбается так, когда собирается отговорить или уговорить его. — Я еще не все из тебя выжала.

— Да уж. — Генри подливает воды из графина. — Что Оскар точно успел сделать вовремя, так это познакомить нас.

Оскар — почему-то только сейчас взрывается воспоминание: ухмыляющийся доктор, подписание комиксов для никого и нигде, телефонный звонок, мертвое тело, записка. Господи, вдруг с Петей случится то же самое? Вдруг из-за его, Генри, страха признаться даже самому себе он тоже совершит величайшую из глупостей; те, которые уже натворил, — мелкие камушки. И все из-за чего? Из-за того, что он… снова червячок извивается на кончике языка, от горечи чуть не проступают слезы.

— Генри, — продолжает Вивьен. — Я ведь не шучу, и ты знаешь. Возьми паузу. Ты так бегаешь с вашими комиксами, как не бегал никогда. Неужели ты думаешь, что раз у вас одно лицо на двоих, то и…

— То и душа у нас одна? Вивьен, я бы хотел знать — но ангелы все так же молчаливы. Бородатые мертвые писатели оказываются куда лучшими знатоками гласа Божьего. — Генри устало смеется.

Ему жарко, одолевает нехорошее предчувствие — он всегда верил им, а теперь, после всего произошедшего, верит и подавно, пускай старушка-психолог убедила бы в обратном, заставила бы взглянуть глубже внутрь себя и правильно бы сделала. Генри снимает футболку. Прохладней не становится. Он заболевает? Или это знак, который необходимо прочесть, но нет в его дворце такого мудреца?

— И все равно, Генри…

— Мне кажется, я должен обязательно вывести его к свету — потому что, похоже, завел во тьму. — Генри закрывает лицо руками. — А сам, чувствую, к свету уже никогда не выйду. Сил не осталось, да и смысла нет.

— Он уже достался тебе испорченным, ты просто открыл ему глаза на жизнь, а еще вбил в мозги несколько постулатов Оскара. Чего оставалось ждать? — Вивьен встает, переставляет стул, садится за Генри. Гладит его по голове, потом массирует плечи, шепчет на ухо: — К тому же ты знаешь — я пойду с тобой до конца. Даже в темноту. Должен же у тебя оставаться повод для очередного искушения.

— Нет, Вивьен, я не о том. — Генри вздыхает. Время проглотить червяка и изрыгнуть ядовитые пары мыслей: так ли в представлении Вал общаются демоны? — Я ведь вижу, как он стал бояться меня. Ты же читала его комиксы про отражения? Только дурак не поймет. Господи, Вивьен, это ведь я так напугал его… и этот страх довел его до черты.

— Его паранойя, — Вивьен обнимает Генри, — его проблемы.

— Нет, Вивьен. — Генри выскальзывает из ее объятий. От собственного ядовитого дыхания, кажется, слезятся глаза. — Это все из-за меня, правда. Он ведь нашел тогда мои детские рисунки — я не говорил. А как только я увидел, как и что рисует он… я ведь подумал — это шанс. Творить чужими руками, дать волю идеям, навеки запертым в голове. — Генри скрючивается. — Я ведь хотел попросить его потом… добавить хотя бы одного второстепенного персонажа. Совсем моего. Мне он когда-то снился: полковник Сандерс, отстреливающий фениксов и единорогов среди волшебных джунглей. И я уверен, Петя наверняка представлял себе что-то такое.

— Но что в этом плохого? Ты дал ему возможности творить — и он творил. Кто виноват, что не только лица, но и идеи у вас так похожи? — Вивьен тянется к Генри, хочет снова заключить в объятия, но останавливается. — Как сказала бы твоя Вал — Бог просто наделил вас разным талантом. Или Гудвин. Тебе — мозги, ему — ручищи.