Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

У подъезда, с сумкой из магазина, ты вдруг видишь ее — точнее, узнаешь по голосу, она изрядно постарела, но примадонна научила тебя важному правилу: в женщине никогда не меняется голос. Она ругается, потому что порвался пакет и на снег посыпались лук, молоко, масло. «Хорошо хоть яиц не брала!» — бурчит она себе под нос. Ты ускоряешь шаг, помогаешь ей и, пока она не успела взглянуть на тебя — да и узнает ли кто твое лицо? — называешь ее по имени, говоришь: «Вы почти не изменились», и тогда она, твоя крестная, немеет. Кидается обнимать, плачет, шепчет: «Господи, господи!», и ты вспоминаешь, как в этом туманном мире суеверий чтут Господа, дьявола, лунный и солнечный ветра, домовых и барабашек. Крестная обнимает тебя и плачет, позабыв о покупках, причитает: «Петенька, как же так, ты живой, живой, а я всегда думала, что если тебя не покажут по телевизору, моего мальчика, то можно будет тебя не искать — значит, ты погиб, спился, потерялся, стал торговать где-то на свободной кассе».

— И что? — хмыкаешь ты, развеселенный этим фарсом, способным произойти только тут, в мире обветшавших суеверий. — По телику так и не показали?

Крестная не отвечает — плачет. Потом заводит тебя домой, хлопочет, кипятит чайник, предлагает чай, кофе, любимое какао — все то же, в желтых банках, — и ты просишь просто крепкого чая, греешь руки. Крестная, эта причитающая и охающая Совунья, задает тебе тысячу и один вопрос, предлагает поесть того, этого, но ты отказываешься и задаешь встречные вопросы. Говоришь, что приехал по делам, а крестная усмехается: «Какие дела у тебя могут быть в нашем захолустье?» И ты в двух словах рассказываешь ей о комиксах, о своих взлетах и падениях, но молчишь о Генри и Эле, поглядываешь на часы, будто торопишься.

— То-то я и думаю, — она наконец успокаивается, садится напротив тебя, — откуда у тебя такой дурацкий акцент! Ну, как там говорил Задорнов…

Она отпускает какую-то дурную шутку, замолкает, отпивает чай, закусывает баранкой. Пользуясь паузой, ты повторяешь свои вопросы. Вместо ответа — слезы. Потом, приговаривая «сейчас-сейчас, погоди, дай соберусь», она рассказывает, как твой побег подкосил маму, как она стала угасать еще быстрее, забывать сперва номера телефонов, потом — знакомых и друзей, потом — родственников; забыла и тебя, перестала звонить, спрашивать, беспокоиться, жила простую, механическую жизнь, а после забыла себя, собственное имя — бабки у подъезда гадали, сколько она протянет, пока крестная шикала на них, но однажды, когда в очередной раз пришла помочь, убраться по дому и приготовить еду, чуть не задохнулась от запаха газа. Тут же прибежала на кухню, выключила конфорку, кинулась в спальню и увидела маму там, в ночнушке; она забыла включить телевизор — гремело «Время, вперед!», хотя время давно застыло и не двигалось никуда. Забыла выключить и газ. Уснула. Задохнулась.

— Господи, Петя, — добавляет крестная, вновь проревевшись. Только сейчас ты замечаешь седину в ее волосах. — Как мы хотели разыскать тебя, докричаться! Но писать-то было некуда. Тогда я и подумала: либо мы увидим тебя в телевизоре, либо…

Ты снова смотришь на часы. Спрашиваешь, где мамина могила. Получив ответ, целуешь крестную в щеку и собираешься под ее «Петенька, мой хороший, заходи еще, я прошу, столько всего нужно рассказать». Но ты не зайдешь — тебе уже тошно от этого старого, затхлого мира. Он действительно пропах газом — этот ли запах несут лунный и солнечный ветра, так ли появляется денежный кашель? — и в любой момент может воспламениться.

Ты идешь на кладбище и думаешь о, стало быть, проклятых деньгах твоей бабки, зашитых в шторе, о маминых проблемах с памятью, о взбунтовавшемся и исчезнувшем отражении — может, все это не случайные детали пазла, между ними есть порочная связь? Может, не реши бабушка и мама, что тебе будет лучше без рисования, ты бы стал другим, ты бы не потерял отражение? Может, мама специально решила забыть мир — и, наконец лишившись памяти вместе с жизнью, лишила тебя отражения?

Поворот налево, поворот направо, прямо, налево, направо — все сливается в туманную серую массу. Ты идешь, сбиваешься, теряешься, спрашиваешь дорогу и вновь теряешься в туманной серой массе. Туманная серая масса. Туманная. Серая. Масса. По дороге заходишь за цветами в магазин с модной вывеской и так, с букетом бело-желтых нарциссов, плачущих и дрожащих от холода, скрипишь кладбищенской калиткой, киваешь выглянувшему из будки сторожу, а он, сонный, с покрасневшими глазами, не кивает в ответ — будто побеспокоило его привидение, а не человек. С каждым шагом мировая агония нарастает, наполняется новыми голосами: так поют скорбные песни мертвецы и живые. Сводит живот, болит голова. Ты находишь могилу у старой кривой березы — последние желтые листья еще не опали, — отвлекаешься на покрывшуюся тонким льдом лужицу в поисках отражения, но оттуда глядит никто: пустота, тишина, спокойствие.

Остановившись у двух могил — маминой и бабушкиной, — ты вздрагиваешь: три ворона на ветке трижды каркают, взлетают, и в редких лучах холодного солнца, готового уступить место зимней тьме, кажутся золотыми птицами, отправляющимися в лучшие из миров — в мир твоих комиксов. Ты на миг замираешь: щуришься, смотришь вслед улетающим воронам, греешься на солнце, надеясь, что оно вернет твоей коже золотой блеск — как теперь узнать, есть он или нет? — и вспоминаешь все: боль порванных рисунков, изгнание из рая красок и античных слепков, верность морю и его предательство, золото отражения и встречу на пороге чужой квартиры, город-хищник и первую встречу с фанатами. Ты открываешь глаза. Опускаешь взгляд. Смотришь на могилы. Память — проклятье. Память убьет в тебе прекрасное. Уже убила.

Ты бросаешь еще один взгляд на замерзшую лужицу в поисках отражения — немым смехом тебе отвечает никто — и проклинаешь весь мир, наполняешься его агонией и кричишь, как опороченный возлюбленный. Ты был единственным, что сохраняло мировую гармонию, что удерживало его боль; и он, мир, от тебя отказался — отказался от твоего совершенства, от золотого лика прекрасного юноши, от творца-соблазнителя, отринувшего всякие суеверия и всяких других творцов: бородатых ли, звероголовых ли, невидимых ли.

Ты не плачешь. Ни к чему ронять слезы на этой земле — она того не стоит. Швыряешь букет на могилу мамы. Замираешь в тишине. Прежде чем уйти, опускаешься на колени, смотришь в ледяную корку лужицы, напрягаешь глаза, вглядываешься, ждешь воя лунного и солнечного ветров, унесших твое прекрасное отражение, унесших тебя самого. Сидишь так — сколько? Минуту, десять, сорок? Встаешь, прячешь подбородок в воротник пальто и, улыбнувшись — ты все тот же прекрасный творец героев и злодеев, иначе быть не может, тебе не нужны отражения, пусть без них агонию мира не заглушить, пусть без них ты зачахнешь, — уходишь, уезжаешь, улетаешь, исчезаешь.

Весной, с первыми лучами солнца, три ворона трижды каркают — и, будто разбуженные этим звуком, кладбищенские лужицы бликуют никому не заметным золотым отражением.

А на могиле, желто-белый и прекрасный, прорастаешь ты.