Было у него два сына - Лукьянов Денис Геннадьевич

Однажды тебя приводят на премьеру бродвейского мюзикла — ты не хотел, но молодые художники, новички на побегушках, желающие твоего внимания, уговорили, достали билеты, — и уже в холле, рассматривая вычурные фотозоны, ты понимаешь: что-то не так. Вернулось давно забытое беспокойство, по шее — холодок. С чего бы вдруг? Аплодисменты, занавес, веселенькая увертюра, роскошные костюмы и шутки прямо с порога: ты не восхищен, но тебе интересно — иногда даже смеешься. И тут на сцену выходит она — узнаешь ее даже в громоздком костюме — и начинает петь; она, Вивьен — имя обжигает, — играющая злодейку, не замечает тебя, ей не до того, но тебе мнится, будто взгляд ее прикован к тебе, а песня — от каждой ноты что-то лопается внутри — звучит на древнем колдовском языке, и Вивьен поет о проклятии, о расплате, о смерти твоей. Медленно убивает тебя. Ты не выдерживаешь и выскакиваешь из зала; вы уходите после первого акта, врешь, что тебе понравилось, просто здоровье подвело, и невзначай расспрашиваешь о Вивьен так, будто не знаешь ее, — и молодые художники, один перебивая другого, рассказывают: новая звезда мюзиклов, очаровательная и прекрасная, недаром раньше снималась для всяких похабных журнальчиков, но бросила эту карьеру недавно, как и работу в банке, зато наконец исполнила старую мечту. Ей, поговаривают, уже предложили столько больших контрактов — ведь как она поет, как играет!

— Я бы ее даже… — набирается смелости один молодой художник. — Ну, это…

— Она бы вас сожрала. — Ты не сразу понимаешь, что говоришь вслух. — Она бы вас убила. Как убьет меня. Ведь убьет этой песней…

— Что? — Молодой художник бледнеет.

— Ничего, — отмахиваешься ты. — Так, нашло. Говорю же — дурновато.

Ты забываешь о песне, о Вивьен, о Генри. Пытаешься выбросить из головы, как выбросил суеверия. Думаешь — достиг всего, поборол крик мировой боли, когда-то сотрясший иных творцов на рубеже иных же веков. Ты думаешь так целых два года и пять месяцев.

Но во время очередного «Комик-кона» — ужасная жара, нечем дышать, ты носишь тонкие рубашки, расстегиваешь по три-четыре верхние пуговицы и наслаждаешься взглядами на твое золотистое тело — все ломается, мир вскрикивает вновь, разбивает красивые зеркала иллюзий и отражений, даже стеклянные кабинеты твоих господ, творцов и апостолов корпораций, трещат, звучат сирены. За пятнадцать минут до выступления на главной сцене — вы наконец-то готовы анонсировать, как столкнутся бесконечные Питы, Питеры, Петро, — тебе приходит сообщение с незнакомого номера. По привычке ты берешь телефон, читаешь превью и тут же смахиваешь сообщение, но два слова откладываются в голове, прорастают ядовитой травой; они — яйца паразитов смятения и разочарования. Ты знаешь, от кого это сообщение, ты знаешь, о ком оно, — два слова слишком горячи, слишком опасны. И мировая агония вновь наполняет тебя. Ты просишь принести стакан воды и обезболивающие, глотаешь перед выходом на сцену. Слова не отпускают.

«Он умер».

Презентация идет наперекосяк: ты путаешься в именах собственных персонажей, забываешь даты и числа, заговариваешься, просишь прощения, но зрители не винят тебя, поддерживают — видят твое бледное лицо, твой напуганный потерянный взгляд. В конце зал взрывается аплодисментами — не столько от твоей скомканной речи, сколько от увиденного на экране, они жадны до анонсов, спойлеров, крупиц информации: вечно скроллят ленту в поисках чего-то нового, любят фанатские теории, фанфики и спекуляции, эти симулякры обожаемых вселенных. Твоя менеджер — молодая девочка в топе, вы спали вместе уже не раз, ее спортивное тело напоминает тебе о твоем собственном, — спрашивает, все ли в порядке, а ты, осклабившись, выплевываешь: «Конечно нет». Был бы рядом Генри, сказал бы тебе, как зовут эту девушку, что она говорила ему, когда осталась недовольна его лаской, — ты позабыл, как однажды она фотографировала тебя.

Ты уходишь в туалет, запираешься, включаешь воду, умываешься, тяжело дышишь. Мокрыми пальцами находишь сообщение, открываешь, строчишь бессвязный ответ — не попадаешь по нужным буквам, — потом стираешь все, удаляешь сообщение, кидаешь номер в черный список и, отложив телефон, поднимаешь голову, чтобы посмотреть в зеркало на испуганное бледное лицо.

Но не видишь ничего. Отражение пропало.

Ты думаешь, что окончательно помешался, превратился в вампира, одного из фриков, непонятно чем занимающихся в тени и веселящих толпы зрителей, умываешься второй раз, снова смотришь в зеркало — пустота. Тогда ты тащишь в туалет своего менеджера, а она, лукаво улыбнувшись, спрашивает: «Что, прямо здесь?» Ты кладешь руки ей на плечи, поворачиваешь ее лицом к зеркалу и спрашиваешь: «Скажи, ты видишь его? То есть меня? Мое отражение?» Она, странно взглянув на тебя, отвечает: «Конечно вижу. Похоже, ты переутомился».

Ты умываешься еще раз, не даешь ей поцеловать себя, хватаешь телефон. Уходишь, выпиваешь еще таблетку обезболивающего, еле-еле высиживаешь длинную автограф-сессию — почти не отвечаешь на вопросы фанатов, подписываешь и просишь подойти следующего, — ловишь такси. Зеркала не отражают тебя: ни в спальне, ни в ванной. Зачем тогда они? Ты хочешь разбить каждое, но быстро остываешь, списав все на жару, тяжелые дни, новости из двух слов. Хочешь порисовать — действие обезболивающего кончается, агония мира глушит, заполняя все внутри, — но выводишь только кривые непонятные линии. Дожидаешься вечера, встречаешь менеджера, проводишь с ней ночь так жарко, как никогда, — пытаешься вглядываться в зеркала, но тщетно. Не видишь себя. Только чужое тело.

Так продолжается второй день, и третий, и четвертый — спустя неделю становится невыносимо. Ты больше не видишь себя на бесконечных селфи с фанатами в сторис и постах — только отметку аккаунта на пустом месте, — не замечаешь себя на афишах, не видишь фото на сайтах комикс-магазинов — только сухую биографию. Однако для остальных ничего не изменилось. Ты столь же желанен, красив, очарователен.

Что толку, если сам не в силах увидеть себя?

Отражение переиграло тебя, отражение умерло и утянуло тебя с собой в могилу: потому ли ты вдруг решаешь вернуться на родину, нырнуть в этот сказочный чан с кипятком суеверий? Отчего-то уверен — только там, в мире прошлого, найдешь ответы на вопросы, там вернешь себе сладкое отражение, станешь единым целым с самим собой — не раздробленным надвое.

Конечно, тебя отпускают — у них не остается выбора, — и на три недели и три дня ты отправляешься слушать роковой бой курантов, становящийся все громче и громче; не задерживаешься в столице — чуешь, как скоро ее земля содрогнется от топота кавалерийских сапог, боишься, что в колокольном звоне услышишь голос Генри, а в бое проклятых курантов — приговор, не подлежащий обжалованию. Ты вновь срастаешься со змеей-пуповиной — как иначе объяснить ужасную боль в животе? Чем ближе ты к маленькому городку, к месту концентрации памяти, тем больше хочется убежать — и ты убежал бы, не видь в стекле автобуса — как отвык ездить на них! — только пустоту. Первый снег за окном. Никакого отражения.

Однажды ты рисовал потусторонний мир для своих героев и злодеев — списывал его с небольших серых домишек, с пустых скучных улиц, припорошенных снегом, с заваленных мусорок; его обитателей — с краснолицых пьянчуг, с сонных дворников, с полных женщин, несущих набитые пакеты из магазинов. И вот ты сам в этом потустороннем мире. Ты дома. Потеплее закутавшись в пальто, ты отправляешься в путь по этому темному лесу воспоминаний: вот-вот встретишь маленького себя, так мало здесь изменилось. Все те же ларьки с кричащими буквами «ПЕЧАТЬ» — вдруг там еще продаются комиксы с карточками? — все те же дома и автобусные остановки, разве что появилась пара-тройка модных супермаркетов, зато до сих пор ни одного магазина комиксов. Разве мог ты надеяться? Ты ищешь ответы, но они ускользают, а потому просто бродишь мимо знакомых мест — вот заброшенная художественная школа, на месте которой так ничего и не открыли, вот дом Эли — от него веет потусторонним холодом, ты стучишь зубами, мечтаешь, чтобы кто-то, как детстве, натянул на тебя дурацкую шерстяную шапку, — вот школа, а вот твой собственный дом. Ничего не поменялось, ничего — только новые детские площадки.