Медвежье молоко - Елена Александровна Ершова

сучкой. Она заслуживала этого, все они! Маленькие шлюшки, воображающие себя принцессками! Сперва они крутят нос и смотрят на тебя, как на дерьмо, а потом смешно пищат в твоих руках, да? Тебя называли оборотнем, типа. Вот бы это было правдой! Я уже и через ножи кувыркался, и на могилах спал, и пил из гнилого пня. Что ещё надо сделать, чтоб обратиться?

– Ничего, – с натугой ответил Белый. – Только родиться… таким.

– Да, да! – голос Астарота приобрел визгливые возбуждённые нотки. – Я знал! Ты не боись, я свой. Я много читал про Чикатило, Ткача, Головкина, Пичушкина, многих других серийных убийц. Вот люди с большой буквы, нах! Свободные от этой глупой человеческой морали! Она была сладкой? Та шлюха? Ты трахнул её перед тем, как сожрать сердце?

Не только сердце, помнил Белый. И он никого не насиловал. Тогда его вёл голод, один лишь голод и жажда сырого мяса. Её печень была нежной на вкус, а язык…

Он вытер ладонью рот.

– Наверное, ту малолетку ты тоже прирезал, так? – понимающе кивнул Астарот. – Да не ссы! Не сдам, говорю! Я ведь такой же. О, Люцифер, я хотел бы стать таким, как ты! Ты мог бы… укусить меня?

Он оттянул грязный ворот куртки, и Белый сморщился, глядя на бледную, перепачканную шею.

– Хочешь стать перевертнем? – уточнил.

– Типа оборотнем? Конечно! Мы могли бы быть вместе, нах! Одной стаей! Показать им всем!

Когда-то он думал об этом. Мечтал о том, кто разделит его вынужденное одиночество, кто будет бежать рядом, омываемый лунным светом, и никогда не станет укорять за его природу. Когда-то очень давно – до Лазаревича, до «Заповедника», первого убийства и колонии. И, конечно, до смерти детей.

Кто-то кормил детей рябиной, чтобы провести их через Лес. А затем убивал. Для чего? Чтобы забрать их непрожитые годы?

Лязгнули в замке ключи. Дверь изолятора распахнулась, впустив немного свежести и запаха мужского одеколона.

– Герман Александрович, – услышал Белый незнакомый голос, – попрошу вас на выход.

– Меня освобождают? – Белый привстал с нар, пытаясь разглядеть за спинами охранников и незнакомого мужчины фигуру Астаховой, но легавой не было.

– По распоряжению свыше, – сказал незнакомец. – Простите, что так получилось.

– Кого освобождают, нах? – вскинулся патлатый. – Его?! Людоеда? А как же я? Ты ведь обещал! – он бросился следом. – Обещал укусить меня!

Белый обернулся через плечо. По мокрому лицу патлатого катился пот, губы дрожали, как у обиженного ребёнка.

– Я не обещаю того, чего не могу выполнить, – спокойно сказал Белый. – А тем более, когда не хочу. Лес благосклонно принимает убийц и психопатов, но вот дураков никогда. Бывай, Астарот.

Кивнул и вышел за дверь. В спину ему несся истерический вой и матерная ругань бездомного.

– Михаил Сергеевич, – незнакомец протянул ладонь для рукопожатия. – Временно исполняю обязанности.

– А Вероника Витальевна? – Белый ответно пожал руку, понимая, что представляться ему уже нет нужды.

– В больнице с отравлением. Прошу не судить её строго, в городе чёрт знает что творится, все на ушах, ещё и мальчик этот…

– Никита Савин? – уточнил Белый.

– Его друг. У нас появились новые сведения об убийстве. Мальчик рассказал, что видел какого-то человека с Савиным накануне того, как его обнаружили в Сандармохе. И теперь готов дать показания.

Глава 16

Тлен и тина

Болото пульсировало, дышало, перемигивалось ведьмиными огнями. С деревьев соскальзывали тени, лисьими хвостами заметали следы. Лесавки вихрились над головой и дергали хоботками в неутолимой жажде крови. В зарослях клюквы шушукались навки, окликали:

– К нам, к нам! Сюда!

Особенно любопытная юркнула под ноги, закрутилась ящеркой, норовя впиться в шкуру острыми клыками. Мара одним ударом переломила ей хребет.

– Понимай, дура, на кого зубы скалишь! – рыкнула утробно и принялась жрать. Навкино мясо воняло стоялой водой, и насыщения не наступало – что с мертвых толку? Один туман да тина. То ли дело живые.

Мара чуяла их след. Дешёвые Оксанины духи, выхлопы её машины – совсем близко. Цель манила, и Мара плечом ломала сухой подлесок, топча бруснику и клюкву.

Животный инстинкт заставил её отшатнуться, когда болото вздулось мутным пузырём. Он рос и рос, будто из глубины поднималось что-то невообразимо огромное. Лесавий гнус заволок небо, мельтеша и повизгивая от возбуждения. Разлетелись стрекозами перепуганные навки.

– Здравь будь, братец, – поклонилась Мара в пояс, лбом коснулась гнилого пня. Он булькнул и ушёл на глубину, сминаемый перепончатой лапой.

– Что ж ты, сестрица, смуту наводишь, моих доченек пугаешь? – пузырь лопнул, обдав Мару брызгами и клочьями тины. Заворочались три шарообразных глаза, моргнули ложными веками и уставились на гостью.

– Учи, лупоглазый, кого в болото заманивать, а кому в землю кланяться, – буркнула Мара и села, скрестив ноги.

– Долго среди людей жила, не признали. Какая нужда привела?

Болотный царь сложил лапы на вздутом, как аквариум, бородавчатом брюхе. Зеленоватая кожа просвечивала – в утробе плавали головастики и мелкая рыбёшка. Навки успокоились, присмирели у его лягушачьих ног и принялись чесать волосы, выгребая сор и водяных блошек.

– Дочь обидела, Глот, – пожаловалась Мара. – Сбежала, проклятая, и внучку с собой увезла. А я ведь её молоком кормила, кровью от плоти медвежьей и птичьей. Сорочья душа рассказала, что в вороново Гнездо подались, а я кругами хожу, ноженьки в кровь истёрла, железному болвану кланялась, на след напала, а найти не могу.

– Ворон хитро Гнездо прячет, верно это, – опустил Глот уродливую голову. Голос у него был утробным, булькающим, будто шёл из наполненного водою жбана.

– Знаешь, где?

– Знаю.

Борода, свитая из тины, скользнула в гнилую воду, оплела пиявку и потащила в рот. Мара отвела глаза, не в силах глядеть, как насыщается болотный царь. От смрадных испарений становилось дурно – отвыкла за долгое время.

– Отплачу по-честному, – пообещала.

– Отплатишь, только до забот звериных и птичьих мне дела нету, – Глот поковырял когтем в зубах. – Мало мои перины птицы баламутили, так теперь люди рыщут, покоя лишают. Мёртвых пробуждают, на навок капканы ставят. Так ли, Добравушка?

– Так, батюшка, – вздохнула ближе всех сидящая к Глоту навка. Волосы у неё светлые, с прозеленью, глаза как у кошки, а под коленом полукруглая бескровная рана. – Холодным железом привязали к Онеге, там бы и счахла от голода. На радость, человечьей кровью угостилась. И то сказать – с виду девица вроде, а кровь сладка, точно у двоедушника. Медвежьим молочком отдаёт.

Сверкнула на Мару лукавыми глазами, облизнулась.

– Выглядела она как? – простонала Мара.

– Сама русая, глаза серые. Искала дочь, а нашла меня.

– Она! – Мара повалилась на землю, ладонями стиснула голову. – Змея моя подколодная! Оксаночка-а… А что ж со внучкой