Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

стало не по себе. Чувствовалось: их ждёт расправа. И хорошо, ежели останутся живы, а не как этот… Меченый.

– Уводи их с глаз моих долой, – сказал отец Смиляны.

Вожак волков кивнул и произнёс:

– За то, что они тут сотворили, я пришлю к вам одного из своих осенённых. Он будет окормлять стаю до следующей луны. Ты примешь это в искупление случившегося?

– Приму, – зло ответил Зван. – Но пришли лучше бабу. Мужику, боюсь, ноги повыдираем. Уходите.

Серый кивнул жавшимся возле стены парням. И те, ссутулившись, побрели вслед за вожаком, стараясь держаться на расстоянии.

Когда волки ушли так далеко, что смолкло даже эхо их шагов, Новик, приводивший в чувство Миру, посмотрел на Звана и сказал:

– Ежели они сытые от мёртвой крови так ярятся и звереют, чего ж с ними голодными от живой бывает?

Смиляна обвела взглядом подруг и всхлипнула. Не скоро они теперь постирушки смогут устроить, да в озерце поплескаться. Всем им теперь придётся не одну седмицу просидеть по избам, чтоб вылечить оставленные острыми зубищами раны. У красавицы Таяны вон все руки обглоданы до самых плеч.

А про себя девушка возблагодарила Хранителей, что успела бросить отцу зов о помощи. Иначе разнесли бы их волколаки по всему подземелью. За год бы не собрали.

Глава 21

Белая волчица в темноте подземелья казалась бесприютной навью. Она ходила от стены к стене своего тесного узилища, иногда встряхивалась, а потом запрокидывала голову и выла. Протяжно, тоскливо… Леденящая душу песнь билась о камни стен, расходилась волнами по казематам, рождая в коридорах зыбкое эхо.

Тошно!

Выученики, нёсшие стражу, извелись. Лишь о том и мечтали, чтоб поскорее смена пришла. Последние дни охранять темницу отправляли только особо провинившихся, дабы знали, почём пуд лиха.

Оборотница, некогда бывшая Светлой, не давала послушникам покоя: то кидалась на стены каземата, то скулила, то рычала, то выла заунывно, с переливами. Парням было бы и вполовину не так тошно, не знай они, что в образе зверя мается скаженная дурочка, которую они привыкли опекать и баловать.

По утрам и вечерам приходил Донатос. Подходил к крохотной каморке, в которой томилась узница, тихо окликал. Волчица чуяла запах человека и кидалась всей тушей на решётку. Ревела, рвалась, дурея от злобы. Однако с каждым днём силы и ярости в пленнице становилось всё меньше. На смену им приходила безучастность. И на голос креффа ходящая уже не отзывалась. Что с этим делать, колдун не знал.

Послушники в такие мгновения тщились слиться с неровными стенами, потому как видеть уставшего, осунувшегося наставника было выше всяких сил. Вот и ныне, с приходом Донатоса, Зоран боялся лишний раз глаза поднять.

– Ступай к Ольсту, – приказал с порога обережник. – Скажи, я просил отпустить Талая на пол-оборота.

Зоран бросил удивлённый взгляд на выуча ратоборцев, но не обронил ни слова и поспешно вышел.

Крефф устало опустился на лавку рядом с послушником, спросил:

– Воет?

Талай кивнул.

– Луну чует… – сказал колдун.

Парень покосился на Донатоса, который привалился к стене и прикрыл глаза.

– Крефф.

– Чего? – Колдун даже не повернулся.

– Она нынче будто стосковалась. Плакалась с самого ранья. А потом выть взялась, да не со злобой, как прежде, а этак жалобно, будто раненая.

Обережник промолчал. Они какое-то время посидели в тишине, а потом открылась дверь, и возникший на пороге Зоран известил:

– Талай, крефф Дарен велел тебе пол-оборота за дверью переждать.

Ратоборец поднялся, стараясь не глядеть на колдуна.

А тот мрачно кивнул своему выученику.

– Тебя тоже касается.

Парни вышли и притворили за собой тяжёлую дверь. Талай подумал-подумал и задвинул-таки засов. Мало ли. Кто знает, чего крефф колдунов удумал? Ежели беду накликает, со всех спросят. И с ратоборца в первый черёд.

* * *

Когда послушники покинули казематы, Донатос поднялся со скамьи, подошёл к темнице и негромко позвал:

– Светла…

Волчица, лежавшая на каменном полу, даже не повернула голову на голос. Она с каждым днём становилась всё безучастнее, всё слабее.

– Светла…

Донатос не знал, что ещё сказать. Как поговорить со зверем, чтоб он тебя не только услышал, но и понял? Как дозваться человека, спрятавшегося под шкурой хищника?

Клесх на эти вопросы только руками разводил: он тоже не ведал, что делать. Перебрали все свитки, переворошили в памяти все знания, но ответа так и не нашли. Одно было ясно: с завтрашней ночи луна пойдёт на убыль. Значит, ежели нынче Светла не обернётся человеком, то уже и не сможет.

А волчица словно прощалась с миром живых. Даже телячье копыто, брошенное ей накануне, лежало нетронутое. Псица тосковала и угасала.

– Светла… – Донатос опустился на пол. – Не дури. Что ж я за тобой хожу, как за коровой стельной? У меня других дел по самую маковку. Перекидывайся, хватит лежать.

Ответом ему была тишина.

– Ты не слышишь или блажишь? – спросил колдун, чувствуя себя жалким дураком.

Он не ведал, что и как надо говорить, да и стоит ли. Сколько уж сюда за последние дни ходили, сколько просили, сколько увещевали, читали какие-то наговоры. Впусте.

Клесх надеялся, что волчица отзовётся на голос того, кого любила будучи человеком. А наузнику уговаривать её было в тягость. Не умел он уговаривать. Ни людей, ни зверей. Но глава оставался неумолим: девка нужна именно девкой, а не одичавшей хищницей. Донатос понимал его правоту. Понимал. Но сотворить чуда не мог. Да и вымотался он за эти дни шибче обыкновенного. А отчего – сам не ведал.

Видеть Светлу в облике зверя ему было тяжко. Нынче же усталость и опустошение достигли такой глубины, что крефф решил: ладно, придёт последний раз, позовёт. Хоть совесть очистит: всё, что мог, сделал.

– Устал я… – сказал Донатос то ли самому себе, то ли пленнице. – Седмицу толком не ел. Забыл, когда последний раз спал… Ты или сдохни вовсе, или человеком вставай. Сил у меня нет туда-сюда бегать. Чай не жеребец молодой. Выучи, глава, ты тут ещё… Надоели – спасу нет!

Краем глаза он уловил слабое шевеление в темноте узилища: то волчица, до сей поры ко всему безучастная, повела чутким ухом.

Донатос лихорадочно силился уразуметь, на что именно отозвалась ходящая.

– Ежели так и дальше пойдёт, к концу вью́жника вовсе загнусь. Укатали Сивку крутые горки…

Белое ухо сызнова дёрнулось.

Обережник мысленно ухмыльнулся и продолжил, подбавив жалобности:

– Я ведь не семижильный! Не могу без еды и сна. Поутру встаю, голова кружится… – С непривычки получилось до крайности лживо.