Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

– …лось-то тот сохатый?

Лесана очнулась от медленно перекатывающихся в голове мыслей и ответила:

– Он у себя заперт. Ныне как раз пойду: рубаху с портами отнесу да сведу помыться.

Нурлиса протянула ей стопу одёжи и вгляделась в застывшее лицо.

– Чего это с тобой, деточка? – осторожно спросила бабка. – Беда, что ль, какая приключилась?

Лесана покачала головой.

Ничего с ней не приключилось. Жива. Здорова. Приключилось с другим. А она всего лишь вспомнила то, что давным-давно следовало забыть. И ведь, мнилось, ко всему привыкаешь: и к чувству глубокой вины, и к старой обиде, и к лютой ненависти, и к стыдному страху… Вот только оказалось, что к утрате надежды привыкнуть невозможно. Разум всё цепляется, всё ищет, за что ухватиться, как не захлебнуться отчаянием… А хвататься бессмысленно. Надежды не осталось.

– Спасибо, бабушка. – Лесана улыбнулась и забрала у Нурлисы высокую стопку одёжи. – Этого нам вовек не сносить.

Старуха посмотрела на неё воспалёнными слезящимися глазами и грозно двинулась вперёд.

– Что это ты, а? Чего ещё удумала? Ты мне зенками-то не хлопай! Я тебя как облупленную знаю! Ишь, вытаращилась! А глаза-то неживые! Я…

Лесана не стала слушать, поцеловала сварливую бабку в морщинистую щеку и вышла, придерживая подбородком стопу одёжи.

Нурлиса осеклась и остановившимся взглядом посмотрела на закрывшуюся за обережницей дверь.

Горе учит. Горе и беда.

Вот и Лесана научилась претерпевать любую боль. Научилась говорить спокойно и ровно, несмотря на страдание. Научилась слушать других. Что-то говорить и делать. И чувствовать, как на место боли заступает звонкая, ничем не заполняемая пустота, в которой бесследно исчезают тревоги и волнения, опасения и страхи. Всё. Наверное, это и называют смирением: кроткое принятие безоговорочной жестокости.

Лесана подошла к знакомой уже двери. Лют в кои веки не дрых. Она сунула ему в руки чистую одёжу и повела в мыльни. Оборотень по обыкновению хромал впереди, но был молчалив. Лишь бросил на спутницу короткий пронзительный взгляд, однако не обронил ни слова. Диво. А то ведь не заткнёшь…

Пока он мылся в кромешной темноте, Лесана сидела в раздевальне и разглядывала свои руки. Просто не знала, куда ещё смотреть. Руки были загрубелые, с застарелыми мозолями, исчерченные тонкими нитями заживших порезов. Гвозди можно забивать и не пораниться…

У Фебра ладони куда жёстче и крупнее, а костяшки пальцев все в старых шрамах. Были.

Глупо теперь убиваться. Рано или поздно кто-то из них получил бы эту весть. Однако пока ты знаешь, что тот, другой, пускай и где-то далеко, но всё-таки жив, остаётся надежда. Увидеться. Перемолвиться хоть парой слов. Сызнова почувствовать себя прежними, ещё не выжженными дочерна, ещё способными любить.

Может, он уже давным-давно её забыл. Может, уже впустил в сердце другую. Но Лесане была важна не его память и не его верность. Ей был важен он сам. Тот юноша, который снимал губами мёд с её пальцев. Который помнил её в женской рубахе и разнополке, с тяжёлой косой и лентой в волосах… Покуда он был жив, казалось, что всё ещё можно повернуть вспять, изменить хоть на оборот! Короткой встречей, объятиями после долгой разлуки, разговором. «Как ты?» «А ты?» «Да что со мной станется!»

Эх и дура она… Всё надеялась, что счастье впереди, а оно уже завершилось. И нового не случится. Не бывает его у обережников. Взять хоть Клесха, который одним махом потерял жену, сына, нерождённую дочь… В сравнении с его горем её беда не беда, а так, победу́шка. Вот только известие о Фебре стало последней каплей в чреде непрерывных скорбей…

– Лесана?

Девушка удивлённо вскинула глаза. Напротив стоял уже одетый Лют. Надо же, а она и не слыхала, как он подошёл.

– Готов? – Лесана взяла со скамьи порядком уменьшившуюся стопу одёжи и привычно пропустила волколака вперёд. – Идём.

Он смерил обережницу внимательным долгим взглядом.

– Что?

Лют покачал головой и пошёл, припадая на увечную ногу, к выходу.

– Я завтра на рассвете приду. Будь готов, – сказала она, совсем забыв, что надо принести ему еды.

– Буду.

Дверь закрылась.

Лесана шла в свой покой, перебирая в уме всё то, что следовало взять с собой в дорогу. Не напутать бы чего. Не привыкла она так собираться… Совсем не привыкла.

Скарб пришлось сложить в кузов, что-то обернуть в холстины, что-то завязать в узлы. Надо же, сколько барахла… Зачем им столько? А вдруг забыла чего? Забыла – купит. Денег, что ли, нет?

Девушка разделась и вытянулась на лавке, уткнувшись лицом в сенник. В Цитадели царила тишина. Впервые Лесане пришло в голову, что тишина тоже бывает разной: есть тишина спящего леса, есть тишина знойного полдня, есть тишина предрассветного утра. А есть тишина Цитадели, которой не сыскать глуше.

С этой мыслью обережница провалилась в забытьё, но на рубеже яви и сна успела-таки взмолиться: «Хотя бы приснись мне нынче! Как отпустить, не простившись?»

Он не услышал. И не приснился.

* * *

Из чёрной пустоты сна Лесану вырвал резкий стук в дверь.

Девушка проснулась мгновенно. Дрёма слетела вместе со сброшенным одеялом. Обережница босиком прошлёпала к двери, отодвинула засов и замерла, увидев на пороге Донатоса.

Несколько мгновений оба молчали. Она, стоя босиком на студёном полу в одной исподней рубахе, а он, глядя на неё неживым, бессмысленным взглядом.

– Лесана… – будто через силу сказал наузник. – Ты ведь… можешь жилу отворить?

Его голос звучал глухо и казался таким же мёртвым, как и глаза.

– Пошёл вон, – сказала девушка.

– Твоя помощь нужна, – сказал колдун, покачав головой, и тут же поспешно пояснил: – Не мне.

– Кому надо, сам придёт, – ответила она и попыталась захлопнуть дверь перед его носом, но Донатос успел подставить ногу.

– Обожди. Хоть выслушай.

Обережница вздохнула.

– Шёл бы ты…

– Там Светла мается. Умереть не может.

– Не может? – переспросила Лесана, недоумевая, чего от неё хочет незваный гость. – Мне её убить, что ли?

А сама подумала, что для скаженной это ещё не самая худшая участь.

Колдун покачал головой и, устремив пронзительный взгляд выцветших глаз в переносицу собеседнице, глухо сказал:

– Жи́ла у неё перекрыта. Нутро девка выплёвывает, задыхается. Смерть зовёт, но всё впусте.

Лесана слушала молча.

На миг во взгляде Донатоса мелькнуло что-то вроде понимания. Колдун начал медленно опускаться на каменный пол…

– Сдурел?! – зло прошипела Лесана, цепко ухватив его за локоть. – Унижения твои мне даром не нужны. Сам гнида последняя и других на мерку свою поганую меряешь? Думаешь, за паскудство твоё на девке безвинной вымещусь? Жди.

И захлопнула-таки дверь у