Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

с маленьких ног нелепые и теперь уже ненужные вязаные носки. Потом обмыл тело. Переменил простынь на сеннике. Уложил покойницу. Взял с одной из полок чистую рубаху. Их, бесхитростные, грубо сшитые, просторные, чтоб легко было и вздеть, и снять, держали в лекарской для болящих. В этой рубахе из небелёного холста, слишком просторной и длинной, Светла выглядела очень измождённой и маленькой.

Нужно позвать выучей. Пусть отнесут её в покойницкую. Девку надо отпустить с миром, а утром отправить послушников колотить мёрзлую землю кирками и заступами – копать могилу.

Обо всём этом думалось как-то отстранённо.

Донатос сидел на краю лавки, бездумно глядя на покойницу. Что она там говорила? «Тёмный. Словно мглой окутанный»? Или как-то похоже. Да ещё про то, что он не умеет прощать зло и подолгу носит его в себе.

Вспомнились отец, Клесх, Лесана. Она думала: он забыл. Нет. Помнил. Сожалел потом, не понимал, не мог объяснить даже самому себе, да и не пытался, отчего так вызверился тогда. Знал лишь, что с появлением Светлы весь гнев, клокотавший в душе, утихал, стоило только выплеснуться на скаженную, которую и наказать-то толком не позволяло сердце. А поорёшь да пинка отвесишь – и всё как рукой.

Донатос посмотрел на коченеющую девку. Смерть её не изуродовала, как это бывало с другими. Смерть сделала её красивой. Нынче Светла, лишившаяся привычной суетливости, скованная холодным равнодушием смерти, казалась такой… пригожей. Лицо разгладилось, сделалось спокойным и умиротворённым, пепельные кудри рассыпались по подушке. Разве скажешь, что скаженная, что двух слов связать не могла и лопотала бессмыслицу, да без остановки тревожно теребила пальцами то волосы, то ворот рубахи, то привески на поясе?

Донатос убрал со лба девушки лёгкую прядь. И в этот самый миг разноцветные глаза опять распахнулись. Ледяная рука перехватила запястье колдуна. Светла захрипела, забилась, царапнула ногтями собственное горло и… сызнова сделала свистящий рваный вдох. Закашлялась.

– Уходи, – прошептала она едва слышно. – Уходи, родненький…

Он потерял её ещё трижды. Трижды тело скаженной выкручивала предсмертная агония. Трижды Светла падала обратно на тюфяк, недвижимая, холодная, мёртвая.

Донатос каждый раз надеялся, что вот теперь-то уж точно всё, и не хотел в это верить. Он слушал её сердце. Оно молчало. Склонялся к губам, пытаясь уловить дыхание. Дыхания не было. Она опять была мертва.

Никогда прежде колдун такого не видел. Он хотел начертать на руках и ногах девушки отпускающие резы, окропить её кровью… но не смел. Надеялся, что всё поворотится вспять. Что она откроет глаза и ей станет лучше.

Он держал её на руках, как ребёнка, прижимал к себе, когда она билась и хрипела, когда выгибалась и металась, когда тяжелела, мертвела и холодела. Он не мог ей помочь. Лишь крепко стискивал и в душе молился неведомо кому, чтоб она не затихла, чтоб дышала, смотрела на него, звала…

И она звала. И смотрела. И сызнова умирала. И он умирал вместе с ней.

В лекарской было пусто. Никто не приходил. Ночь сменилась серым рассветом. А Донатос прижимал Светлу к себе и смотрел в пустоту.

Скрипнула дверь. В покойчик зашла Ихторова кошка. Поглядела на человека янтарными глазищами. Приблизилась. Села напротив и уставилась долгим взглядом на прижавшуюся щекой к его груди Светлу. Мяукнула пронзительно и резко, а потом молнией вылетела прочь. Только когти по камню проскребли.

Колдун сидел, стискивая в объятиях скаженную, которая вновь выгнулась дугой и взялась рвать на груди ворот и без того уже изодранной рубахи.

Хлопнула дверь. В лекарскую влетел наспех одетый, помятый со сна Ихтор.

– Что? Плохо?

Донатос кивнул.

– Я все свитки перебрал, какие только были, – виновато сказал целитель. – Не знаю, что с ней.

Он подошёл, положил руку на горячий лоб Светлы.

– Ихтор… может… – Донатос посмотрел на обережника. – Может, вспомнишь хоть чего? Попытаешься…

Лекарь устало кивнул.

– Клади. Попробую сызнова даром очистить. Вдруг да поможет…

Колдун поднялся и осторожно опустил девушку на смятый сенник.

– Ты-то чего здесь крутишься? – Ихтор в сердцах отпихнул мечущуюся у него под ногами и непрестанно орущую Рыжку. – Как взъярилась!

Кошка обиженно мяукнула, отскочила. А лекарь склонился над хрипящей Светлой.

– Не надо! – гневно крикнули от окна. – Что ж вы бестолковые такие! Только хуже сделаете! Ей Каженник жилу перекрыл! Дайте девке умереть, коли помочь не умеете!

Мужчины вздрогнули и изумлённо оглянулись на голос, а руки обоих, согласно вбитой за годы науке, тут же метнулись к висящим на поясах ножам. Потому что у окна стояла девушка с яркими янтарными глазами, россыпью веснушек на лице и косой цвета палой листвы. Девушка, которой в Цитадели никогда не было и… не могло быть.

Эта девушка проследила взглядом за движением руки Ихтора и, увидев, как сжались на рукояти ножа его пальцы, топнула ногой. В янтарных глазах заблестели злые слёзы. И тут же в приоткрытое окно стрелой вылетела рыжая кошка.

Глава 17

Всё казалось не таким, как прежде. Мир разделился на «допрежь» и «ныне». «Допрежь» жило надеждой и верой в проблеск счастья. А «ныне» принесло горькое осознание, что надежда не оправдается.

Лесана спускалась в душное царство Нурлисы, и даже ступеньки под ногами казались ей не такими, как прежде. Вся Цитадель вдруг сделалась незнакомой, словно девушка очутилась тут впервые.

Камень был холоден, тьма непроницаема, а звук шагов неслышен. Тишина… Какой страшной она иногда бывает!

Нешто правда, что человек способен молчать, когда от боли мутится рассудок? Нешто правда, что можно говорить, ходить, пить, есть, когда сердце изнывает от муки? Раньше Лесана о том не знала. А и сказали бы – не поверила.

– Лесанка, ты, что ль?

Обережница улыбнулась.

– Я, бабушка.

Улыбка далась легко, хотя внутри всё сжималось от боли.

Вытаскивая из сундуков добро, которым Клесх распорядился наделить свою бывшую выученицу, Нурлиса что-то сварливо бухтела. А девушка слушала, но не слышала причитаний старухи.

Мысли теснились в голове. Сердце трепыхалось. Раньше Лесана не понимала людей, которые не умели выплеснуть боль утраты. Ведь она-то уж ежели горевала, то отпускала страдание только слезами. Рыдала взахлёб, до опустошения в груди, до звона в голове, до тряских судорог. Но жизнь всякого меняет. Перекраивает на новый лад. Вот и её перекроила. Научила горевать без слёз и жалоб. Научила прятать скорбь поглубже в сердце, чтоб болела там, никому не заметная, изо дня в день и из ночи в ночь, покуда не обвыкнется рассудок, не примет душа. Покуда страдание не станет частью